Что тебе я сделала? - Диана Ставрогина

спиной везет меньше: тот падает на пол с грохотом, привлекая внимание всех присутствующих в зале к нам двоим. Мне хочется провалиться на месте, но столь сказочная опция недоступна, так что я выбираю единственно возможный вариант — бежать прочь.

Устремившись к выходу через кучно приткнувшиеся друг к другу столы, под неодобрительными, недоумевающими и откровенно веселыми взглядами посетителей я оставляю за спиной Марка и спешно несущуюся к нему официантку.

По-настоящему морозный воздух ударяет в лицо, мигом промораживая каждую клеточку моего тела. Заполнившие глаза слезы стынут на щеках каплями ледяного огня.

Завернув за ближайший угол, я спотыкаюсь и останавливаюсь. Грудь ходит ходуном, сердце гонит кровь на пределе своих возможностей, но мой организм явно не справляется с нагрузкой.

Меня колотит, как в ознобе, а живот снова простреливает режущей болью — такой силы, что на секунду темнеет в глазах. Впрочем, реальность моего положения — без куртки, сумки и телефона — быстро перетягивает весь фокус внимания на себя.

С ужасом я понимаю, что нужно возвращаться в бар, если только я не планирую замерзнуть насмерть здесь и сейчас. Но еще прежде, чем мне удается собраться с силами и двинуться назад, двор наполняется громкими звуками скорых чужих шагов.

Марк, дикий и растрепанный, появляется из-за поворота и, заметив меня, шумно выдыхает, прежде чем почти бегом сократить разделявшую нас дистанцию. Моя куртка, зажатая в его руках вместе с моей же сумкой, оказывается на мне в течение пары секунд.

Успев продрогнуть до самых костей, я не могу не то что пошевелиться — сказать хоть слово. Охватившую мое тело дрожь, наверное, легко увидеть даже на расстоянии пары метров. Марк уж точно ее замечает — в его глазах секундное облегчение снова перевоплощается в глубокое беспокойство.

— Выслушай. — Он ощутимо впивается в мои плечи, притягивая к себе и обнимая — то ли тем самым пытаясь согреть, то ли попросту удержать, — и практически дышит мне в ухо. Окоченевшее тело совсем не желает мне подчиняться и ощущается одной грузной и безвольной массой. Я закрываю глаза, сопротивляясь происходящему хотя бы так. — Пожалуйста. Я не знаю, как я смог притащить ту женщину в нашу квартиру. Как смог ее… — Он сглатывает, не решаясь продолжать.

— Называй вещи своими именами, — чеканю я, вдруг испытав короткий прилив физических сил и не разжимая крепко зажмуренных век. — Раз уж начал — говори.

— Я не знаю, как смог ее трахнуть! — На этот раз Марк почти кричит. Если в этом богом забытом проулке есть прохожие, то только что они стали участниками нашей оживленной беседы. — Не знаю, как я вообще прожил те полгода с нашей встречи в дядином ресторане. В этой… ненависти. Оголтелой, ядерной. Это как безумие, как чума — никаких мыслей ни о чем.

Я смеюсь и, откинув голову, наконец снова смотрю Марку в глаза. В темную водную бездну, сулящую морякам трагическую гибель в шторме.

— Господи, что ты выдумываешь? В чем была трудность переспать с красивой женщиной?! Еще скажи, что она была единственной за то время, что ты морочил мне голову!

— Она и была! — заявляет Марк яростно. — Думаешь, мне было дело до секса в эти полгода? Я жил одной ненавистью, во мне ничего кроме нее не было. Она вытеснила все. От меня, каким я был до Мишиной смерти, ничего не сохранилось. Я до сих пор пытаюсь вспомнить, каким я вообще… был до. И все, что я пытаюсь тебе сказать, как бы лицемерно и абсурдно это не звучало: я не такой, каким тебе не посчастливилось меня узнать в прошлом. Я умею быть надежным. Заботливым. Я не эмоциональный инвалид. И не бытовой тоже. Я не изменяю и не предаю. Я не трахаю незнакомым женщин, снятых в баре. Я… Я в принципе не отношусь к женщинам… так.

— Зачем ты это говоришь? — шепчу я, с трудом преодолев охвативший горло спазм. — Для чего? Мне это не важно. Даже если все это — правда… Мне. Не. Важно.

Отказываясь принимать мои слова за правду, Марк изо всех сил трясет головой. Ставшие почти черными в темноте слабо освещенного двора синие глаза стеклянно блестят, как у больного с лихорадкой. И упрямая решимость в них пугает до стужи в крови.

Нынешний Марк — угроза для моих плохо затянувшихся ран. Ему под силу разбередить то, что едва успокоилось и лишь недавно перестало фонить болью беспрестанно, превратившись в привычный и терпимый дискомфорт, и потому всем своим существом я хочу убежать от него прочь.

Не слушать. Не видеть. Не внимать.

Не поддаваться искушению. Чтобы после не переживать очередное крушение мечты, в чью реальность по неосторожности я однажды поверила без всякого сомнения.

В моей жизни было предостаточно страданий. Теперь мне нужен покой.

Пальцы, давно впившиеся в мои плечи мертвой хваткой, оживают. С отчаянием цепляются за ткань рукавов, тянут меня ближе, хотя между нами и без того почти нет свободного пространства, и взбираются выше.

Правой ладонью Марк вдруг нежно касается моей щеки. Я дергаюсь, ощутив исходящие от его руки жар и дрожь.

Он склоняется к моему лицу до тех пор, пока наши лбы не упираются друг в друга. Наше прерывистое дыхание сливается в одно.

Мир вокруг застывает, превращаясь в беззвучный фон. Театральную декорацию, до которой никому толком нет дела в момент кульминационной сцены. Мы смотрим друг другу в глаза, не отрываясь и не моргая.

— Аля… — шепчет Марк на судорожном выдохе. Волнение, плещущееся на дне его взгляда, невозможно не заметить. — Я прошу… Дай мне шанс. Один шанс.

Что-то внутри меня будто рвется на лоскуты. С мучительным сопротивлением и тянущей болью, трещит по швам, лопается и взрывается, распирая ребра.

Сердце, обнажившееся и беззащитное, пульсирует и трепещет, словно балансируя на остром пике крутой горы: не имея ни единого шанса выстоять против шквалистого ветра, оно обреченно зависает над пропастью. У меня отнимаются ноги и идет кругом голова.

Я и представить не могла, что мы окажемся в этой точке. И осознавать, что Марк предлагает мне исполнение устаревшей мечты, оглушительно больно.

Его предложение опоздало больше чем на полгода. Мы опять не совпали.

Теперь уже критически и навсегда.

Увы, мое подавленное молчание Марк истолковывает по-своему. Прижав меня к себе настолько крепко, что становится трудно дышать, он продолжает говорить еще чаще, с одержимостью человека, решившего совершить смертельный прыжок в