Каждому свое - Елена Евгеньевна Съянова

остаться. Он работал на заводе, платили хорошо, больше, чем дома, даже скопил на машину, но не успел получить. Не все, конечно… такие, – продолжал, усмехнувшись Зейдль. – Но тех мы и не станем искать, да они в основном уже уехали. Я приведу сюда сколько нужно свидетелей, и они дадут показания в вашу пользу. И наконец, третье. Вы, может быть, сами назовете кого-то из ваших коллег, кто может засвидетельствовать, что вы официально, открыто отказались вступить в СС?

– Все могут, – пробормотал Лей.

Он равнодушно слушал, глядя в одну точку, и казался сонным. На вопрос Зейдля о самочувствии ответил, что «не слышит своего сердца».

– Что ж, основное мы обсудили, – подытожил адвокат. – Я теперь поработаю с документами и свидетелями. Нам здесь не очень-то дают работать, но я постараюсь. Вы не должны унывать. Ваше дело для обвинения крепкий орешек, а сделаем и вовсе не по зубам.

Зейдль попрощался и встал. Лей тоже поднялся, но, уже отвернувшись было, взялся рукой за раздвинутую между ними на время свидания решетку:

– Вы… не хотели бы взять дело Гесса? – спросил он.

Зейдль не успел ответить. Охранник шагнул к решетке, грубо оттеснив от нее Лея:

– Об этом говорить не полагается! Следуйте за мной!

– Трое много, но если будет двое… Вы имейте в виду! – успел еще крикнуть ему Роберт через плечо охранника, рискуя получить толчок. Но охранник опять ограничился окриком, пообещав доложить начальству, что обвиняемый нарушает правила. Лей резко повернулся к нему и, сильно толкнув плечом, грубо выругался. Из-за этой стычки второй охранник не успел пристегнуть свой наручник к наручнику Лея (на время свиданий с адвокатами обвиняемых поначалу «отстегивали»), и тот в три прыжка оказался у лестницы, ведущей вниз, на первый этаж. Оба охранника бросились следом, схватившись за оружие. Пост внешней охраны, состоявший из двух русских, вздернул автоматы. Но тут же один из русских согнулся пополам, получив удар в солнечное сплетение; его автомат загромыхал вниз по ступенькам. Гулко, на всю тюрьму, раскатились три автоматные очереди, выпущенные вторым охранником, взрывая пулями штукатурку со стен. Все произошло в считаные мгновения и настолько неожиданно, что охранники-англичане, сопровождавшие Лея к адвокату, даже не поняли, что же произошло. Одного русского они застали у начала лестницы, красного, хватающего ртом воздух, другого уже – на ступеньках, с поднятым вверх автоматом. Обвиняемый лежал внизу и не двигался.

– Это ты… ты его? – жестами допытывался англичанин у русского, который никак не мог сделать вздох.

– Не… сам, – мотал головой русский.

На шум сбегались со всех сторон.

Примчался Эндрюс с десятком солдат. Убедившись, что Лей жив, и, не обнаружив следов крови, Эндрюс пропустил к нему врачей. Полковника прежде всего интересовало, по кому были произведены выстрелы. Осмотрев стены, он спросил начальника советского подразделения охраны: кто столкнул Лея с лестницы. Русский майор говорил со своими парнями и тут же переводил Эндрюсу: никто немца и пальцем не трогал, напротив, он сам Кузьмичеву под дых дал, а потом сам же и сверзился.

– Попытка самоубийства? – уточнил Эндрюс.

«Да не… вроде как споткнулся», – предположил отдышавшийся сержант Кузьмичев.

Двое врачей-американцев в это время, осмотрев Лея, крикнули снизу, что обвиняемого нужно немедленно доставить в госпиталь. Эндрюс отдал распоряжение. Неприятный инцидент. Адвокаты, конечно, заявят протест, а скучающим в ожидании начала слушаний журналистам только дай: так всё вывернут и переиначат, что выйдет, будто тут бьют, пытают да скидывают с лестниц.

Эндрюс, оставив русских и англичан разбираться, пошел в госпиталь, выяснить, что с Леем. Доктор Симпсон сказал, что у Лея опять стало плохо с сердцем и он просто потерял ориентацию.

«Значит, сам», – констатировал полковник.

Правда, теперь возникал вопрос: как же это с сердечным приступом он умудрился так врезать здоровенному русскому, что у парня глаза на лоб вылезли?! Но Эндрюс рассудил, что русские сами не заинтересованы разглашать это дело и оставят вопрос риторическим.

– Наконец-то вы начали нам помогать, – шепнул Симпсон Лею, когда они остались одни в знакомой уже госпитальной палате.

– Я хочу вернуться в камеру, – заявил Лей.

Симпсон вышел для консультаций. Вернулся он с улыбкой.

– Наконец-то вы начали нам помогать по-настоящему, – снова поощрил он Лея. – Если мы вас водворим обратно в камеру, это снимет все подозрения с нашей стороны. Очень хорошо. Когда вы сможете встать?

Лей спустил к кровати ноги.

– Вы не ушиблись? – удивился Симпсон.

– Я умею падать, – равнодушно ответил Лей.

За равнодушием он пытался упрятать стыд.

Он и сам не знал, зачем ударил охранника. Просто вдруг испытал озверение и кинулся. Но оступился и загремел. Смешно и стыдно. Нужно было уж довести дело до конца и загрызть русского. Видимо, прав был Гитлер, когда в отчаянии говорил, что немцы как нация никуда не годны, если не сумели сломать славянам хребет.

Немецкие адвокаты не упустили случая заявить союзникам протест по поводу «недопустимо грубого обращения с обвиняемыми». Чтобы замять «инцидент» его быстро переправили на высший уровень. Президент Трумэн позвонил Сталину. Сталин распорядился сменить в Нюрнбергской тюрьме весь состав советского персонала и охраны и прислать новых врачей. Таким образом, новые люди заняли места тех, кто уже начал ориентироваться в здешней обстановке. Это стало настоящим подарком людям Даллеса. Операцию «Фариа» решили больше не откладывать и назначили на 27 октября.

Сегодня, 24-го, Симпсон с двумя помощниками провели «генеральную репетицию». Они погрузили Лея в состояние, близкое к тому, в котором его собирались вынести из тюрьмы вперед ногами.

Изнутри состояние было приятно. Роберт свободно вышел из камеры и для начала отправился в свой старый дом, в Нидербрейденбахе, уютном городке, полном роз, ласковых женщин и сытых, всем довольных мужчин.

Отец с кем-то беседовал в кабинете; мать в гостиной поила чаем щекастого кудрявого мальчугана и что-то читала ему. Роберт узнал себя семилетнего и не стал задерживаться. Он немного попятился и попал в Мюнстер, но и в университет не вошел. Ему не хотелось встретить ту девушку, старшекурсницу, которая сказала ему, что он сопливый мальчишка и ничего не умеет. Теперь смешно вспоминать, но снова услышать неприятно. И он еще попятился: Кёльн, Париж, Венеция, Мюнхен… Женские тела шуршали в голове и рассыпались, как сигаретный пепел, едва он прикасался к ним пальцами.

Первое, во что сладко вошла плоть, была толпа, собравшаяся на Кёльнском вокзале, где он как-то, перед рассветом, впервые в жизни произносил речь, стоя на невысоком грузовичке. Он мигом примерил свое гибкое тогда тело, тряхнув головой, пощекотал лоб упругим завитком и, подняв глаза, удостоверился: следит за ним и кивает доброжелательно прихотливый Люцифер. Куда еще было пятиться?! Позвать Маргариту и