Евгений Шварц - Михаил Михайлович Кунин

Шварц к моменту встречи с Катей был уже на грани развода. Летом они разъехались в разные стороны: Катя – в Липецк, Евгений – в Новый Афон. Однако, когда в конце лета они снова встретились в Ленинграде, их притянуло друг к другу словно магнитом, и между ними начался роман.

* * *

Тем временем Шварц работал над созданием своей первой пьесы, вскоре принятой для постановки – «Ундервуд». Эта работа была задумана им как «пьеса из современной жизни». Ремарка Шварца так описывает экспозицию первого действия: «Двор в пригороде или в дачной местности. В глубине двора двухэтажный дом. Наверху живет Мария Ивановна с дочерьми Иринкой и Анькой. Комнату она сдает студентам Мячику и Крошкину. Внизу, налево, живут Варварка и Маруся. Направо, как раз под комнатой студентов, в бывшей лавчонке – Маркушка-дурачок. Лето. Часов пять вечера. Анька поливает траву из стакана». Так начиналась жизнь одного из окраинных ленинградских дворов, похожего на множество других, где всё идет своим чередом – ребята обмениваются дворовыми новостями, а взрослые ходят на работу. Но вот одна из девочек решает поделиться с сестренкой своей тайной: «Послушай, что я знаю!»

Маленькая Иринка однажды забралась наверх к воробьиному гнезду и вдруг увидела в Варваркином окне, как старушка пересчитывает большую сумму денег. Всем было известно, что Варварка – пенсионерка, которая с трудом содержит свою воспитанницу Марусю и экономит каждую копейку. «Наверное, она разбойница!» – решают Анька и Иринка, и теперь каждое Варваркино слово кажется им подтверждением их ужасной тайны.

Тем временем студенту Ныркову дают в институте, где он учится, печатную машинку «Ундервуд» для того, чтобы отпечатать доклад. Варварка узнает об этом от своей болтливой соседки Марии Ивановны и решает украсть машинку. Однако Маруся успевает предотвратить готовящееся преступление с помощью радио, которое только входило в быт во время написания пьесы.

Сказка вошла в пьесу незаметно для самого автора: образ жадной и жестокой Варварки очень напоминает сказочную Мачеху, в то время как постоянно притесняемая ею Маруся, несмотря на пионерский галстук, являет собой образ трогательной и бесстрашной Золушки.

Позднее Шварц утверждал: «Мне и в голову не приходило, что я пишу в какой-то степени сказку; я был глубоко убежден, что пишу чисто реалистическое произведение». И всё же, несомненно то, что работая над созданием «Ундервуда», автор приоткрыл дверь сказочному и необыкновенному в своей пьесе, не подчинившись преобладавшему тогда диктату педологов[58] в детской литературе и искусстве.

Психологическая достоверность образов в «Ундервуде» еще мало интересовала Шварца – в своей первой пьесе он лишь обозначает каждое из действующих лиц какой-то характерной, ни с чем не ассоциирующейся особенностью. «Я сильная!» – уверенно убеждает старьевщика Антошу Маруся, в то время как сам Антоша признается ей в обратном: «Я человек слабый, я послушный». Впоследствии Шварцу не раз ставили в упрек сюжетную прямолинейность и слишком очевидную наглядность отрицательных персонажей. В то же время написанный автором образ Маруси очень непосредственен и сразу завоевывает симпатии зрителя. Рассказывая подругам о перемене, произошедшей с Варваркой, Маруся говорит с ними образным и ярким языком: «По комнатам летает чижиком! Щечки красные. Сама себе мигает. Сама с собой говорит». Одержав победу над злом, Маруся по-детски торжествующе восклицает: «А в отряде-то! В отряде-то! Из них никто по радио не говорил. Мальчишкам нос какой!»

С образом Маруси Шварц не расставался впоследствии на протяжении многих лет своего творчества – мы не раз еще встретим храбрую и восторженную девочку на страницах его книг.

* * *

Вдохновленный своей любовью, Шварц вышел наконец на новый уровень литературного творчества. В середине июня он прочитал пьесу на художественно-педагогическом совете ТЮЗа и принял участие в ее последующем обсуждении. На этот раз Евгений был уверен в полноценности своего произведения и не принял большую часть прозвучавшей на совете критики, хотя и был, по сути, только начинающим автором первой пьесы. Выступающим он ответил, называя себя в третьем лице:

«По поводу всего, касающегося “словесной” стороны пьесы, трудно что-либо ответить. По-видимому, в этом отношении автор и его оппоненты “не сошлись ушами”. Автор за диалог отвечает. Он так слышит своих персонажей. Но, впрочем, это область вкусовых ощущений, о которых нельзя “спорить”. Но говорившие против пьесы высказали ряд соображений спорных, с точки зрения автора, и на них он отвечает:

1) “Мелкий, неглубокий сюжет…” Можно, пожалуй, говорить о том, что идея недостаточно глубока. Но это уже другой вопрос. Что же касается “сюжета”, то его нельзя считать “мелким”. Абсолютно “мелкого” не существует. Сюжет пьесы достаточно “сложен”… Задачей построения сюжета было «взволновать» ребят, а вовсе не оставить их равнодушными, и этим объясняется целый ряд “приемов” и соотношений.

2) “Нет сегодняшнего дня…” Это неверно. Все “детали”, о которых упоминалось, возможны только сегодня. И в этом отношении несправедлив упрек во “вневременности” и “внепространственности” пьесы. Правда, в пьесе нет специфического “быта” как такового, но “быт” – чрезвычайно сложное явление. Трудно разобраться в этом понятии, когда речь идет применительно к взрослой пьесе, а тем более – пьесе, написанной для детей. “Быт” является для нас чем-то таким уже знакомым, обычным, близким, что его можно в какой-то мере уже не показывать, а называть.

3) “Радио неуместно, надуманно, искусственно…” Но то, что дано в этом отношении в пьесе, фактически возможно. По “радио” можно говорить. Завтра “радио” уже не будет “фокусом”, “радио” это наше сегодня. Пусть не близкое “сегодня”, но мы этим живем, и было бы странно отвергать “выдумку” только потому, что так пока не бывает. Но так должно быть. Потому совершенно уместно и “радио” в пьесе именно в такой подаче.

4) “Язык надуманный, не соответствующий возрасту персонажей…” Это неверно, так как дети, даже тринадцати-четырнадцати лет, в известной обстановке так говорить могут и говорят. А затем, в пьесе они сделаны автором сознательно “красноречивыми”. Но ведь эта, всегда серая, безразличная речь никому не интересна, и детям, быть может, – в особенности. Даже так называемый “реалистический язык” в искусстве совсем не то, что правильный, “обыденный язык”. Автор далек от каких бы то ни было сближений и сравнений, но если нужны примеры относительно “языка”, то достаточно назвать Сухово-Кобылина, Гоголя и других, чтобы видеть, как их “язык” не похож на “жизнь”. Речь, слова персонажей, диалог не придуманы, не фальшивы, а живые, “загримированные”. Но только так и может писаться пьеса. И в заключение необходимо сказать: Маруся всё время активна, одинакова и никаких “переломов” в ней нет. Никаких “теософских” тенденций нет. Давать “гротеск” автор не хотел. Он хотел дать волнующий