Немцы после войны. Как Западной Германии удалось преодолеть нацизм - Николай Анатольевич Власов

того, кто находится сейчас у руля. Немцы были готовы последовать за тем, кто продемонстрирует им реальные экономические результаты. «Лучше быть сытой нацистской свиньей, чем голодным демократом» — гласила популярная поговорка[108]. Как Францию после свержения Наполеона III называли республикой без республиканцев, так и молодую ФРГ можно было назвать демократией без демократов.

Первое глубокое и качественное исследование западногерманской политической культуры, проведенное на рубеже 1950–1960-х гг. Габриэлем Алмондом и Сиднеем Вербой, показало: лишь очень небольшой процент граждан ФРГ гордится политической системой страны, то есть испытывает эмоциональную привязанность к ней. Исследователи писали:

Хотя осознание важности политической жизни и активной политической деятельности значительно, участие в них скорее пассивно и формально. Многие немцы полагают, что акт голосования — это все, что требуется от гражданина… Это скорее ориентация подданных, нежели участников… Им недостает более общей привязанности к своей системе на символическом уровне. Их ориентация на свою политическую систему весьма прагматична — вероятно, чрезмерно прагматична, — как если бы интенсивная приверженность политическим движениям, которая характеризовала Германию во времена веймарской и нацистской эпох, теперь уравновешивалась бесстрастно отрешенной, практичной и почти циничной установкой применительно к политической жизни[109].

Одним словом, на территории бывших западных оккупационных зон строительство демократических институтов однозначно предшествовало формированию демократического общества и тем более преодолению собственного прошлого. Структуры демократического государства появились не тогда, когда люди в большинстве своем прониклись осознанием их необходимости, а значительно раньше. Обеспечить хотя бы искреннюю лояльность к этим структурам со стороны западногерманского общества — такая задача стояла на повестке дня в 1949 г.

Руководство молодой республики решало эту задачу, действуя сразу по нескольким направлениям. Чтобы обеспечить спокойствие и стабильность в стране, оно избегало любых шагов, которые могли бы расколоть общество, ориентировалось на позицию большинства, поддерживало популярные лозунги. Безусловный приоритет отдавался социально-экономическому развитию. На международной арене правительство делало ставку на развитие интеграционных структур — это позволяло и скорее добиться возвращения суверенитета, и создать дополнительную страховку против нового «поворота не туда».

В отношении западногерманского общества Аденауэр и его соратники продолжили линию, которую, по сути, уже начали западные оккупационные державы: будущее имеет приоритет над прошлым, бывших нацистов нужно активно интегрировать в новую систему, прощая им совершенные преступления в обмен на лояльность. Канцлер говорил, что следует привлечь к строительству демократического государства «прежних сторонников национал-социализма, у которых открылись глаза»[110]. Аденауэр стремился в первую очередь не допустить формирования мощного антигосударственного течения, во главе которого могли бы встать представители старой элиты, считавшие себя незаслуженно обиженными немецкими патриотами. Кроме того, для экономического развития требовались квалифицированные специалисты; в свете этого проявлять излишний интерес к прошлому выглядело нецелесообразным. В итоге политика по отношению к бывшим соучастникам нацистских преступлений оказывалась весьма великодушной — при одном условии: если они хотя бы внешне демонстрировали лояльность к новой системе.

Конрад Аденауэр — фигура, безусловно, легендарная, — не был гениальным провидцем, точно знавшим путь к успеху. Он действовал во многом на ощупь, руководствуясь своим политическим чутьем и четко расставляя приоритеты. Не был он и образцовым демократом — современники вспоминали его авторитарный стиль и нежелание делиться властью. Первый федеральный канцлер в личных беседах говорил, что не верит и никогда не верил в людей; это во многом определяло принимаемые им решения. Кроме того, по мнению знавших его современников, он был внутренне убежден в коллективной вине немцев и именно поэтому считал бессмысленным занятием пытаться отделить «более виновных» от «менее виновных». Политика Аденауэра заключалась в том, чтобы интегрировать старые элиты в новое государство и тем самым обезвредить их. Вопрос, стал ли человек искренним сторонником демократии или продолжал в глубине души тосковать о старых добрых временах, имел для федерального канцлера второстепенное значение. Столь же второстепенным был вопрос о прошлых деяниях — существовал своего рода консенсус, заключавшийся в том, что преступления совершала верхушка НСДАП и СС, а обычные администраторы, дипломаты или юристы просто выполняли свою работу, не испытывая симпатии к нацистам и время от времени предотвращая еще худшие преступления.

Уже в своем первом правительственном выступлении 20 сентября 1949 г. Аденауэр заявил:

Денацификация принесла много несчастья и много вреда. Действительные виновники преступлений, совершенных в эпоху национал-социализма и во время войны, должны быть наказаны. Однако в остальном мы не должны больше делить людей в Германии на два класса: политически безупречные и небезупречные. Это разделение должно исчезнуть как можно скорее. <…> Федеральное правительство полно решимости везде, где это представляется допустимым, оставить прошедшее в прошлом[111].

С канцлером была полностью согласна социал-демократическая оппозиция. Один из депутатов от СДПГ заявил в конце 1949 г., что «необходима не только внутренняя и духовная денацификация немцев, но и депотсдамизация победителей». Другой несколько месяцев спустя заверил своих слушателей, что «не может быть и речи о новой денацификации; нам уже более чем хватило одной»[112]. Важно подчеркнуть: между основными политическими силами ФРГ здесь существовал консенсус, продиктованный реалиями эпохи. Риторика правительства и оппозиции полностью соответствовала желанию большинства западных немцев закрыть послевоенную главу своей истории.

В дальнейшем в партийно-политическом дискурсе закрепилось обозначение бывших нацистов как «совершивших ошибку»; утверждалось, что ошибиться может каждый, и ошибки нужно прощать. Этот тезис поддерживали в том числе и люди, пострадавшие от нацизма: Ойген Когон еще в 1947 г. опубликовал статью «Право на политическую ошибку», в которой призывал проводить четкую грань между преступниками и заблуждавшимися. Постепенно круг «заблуждавшихся» расширялся. Уже осенью 1949 г. из разных политических партий стали раздаваться призывы принять закон об амнистии, который полностью освободил бы от ответственности всех зачисленных в третью и четвертую категории — то есть незначительно виновных и попутчиков. Более того, в обиход вошло по-немецки тяжеловесное слово Entnazifizierungsgeschädigte — «пострадавшие от денацификации». Тысячи и тысячи бывших нацистов по-прежнему не понимали, в чем, собственно, их вина, и считали себя незаслуженно обиженными, жертвами произвола победителей. Естественно, сильнее всего денацификацию ненавидели представители правого фланга немецкой политической элиты. Один из лидеров баварского ХСС Франц-Йозеф Штраус говорил: «Нация, которая достигла столь многого, как немецкая, имеет право на то, чтобы ей не напоминали все время об Аушвице»[113]. А один из лидеров Германской партии Ганс Иоахим фон Меркатц называл денацификацию холодной гражданской войной.

Политика забвения и прощения начала проводиться почти сразу же после того, как первое федеральное правительство приступило к работе. 31 декабря 1949 г. специальным законом об амнистии были отменены все наказания для мелких преступников — тех, кому был назначен денежный штраф или тюремное заключение сроком менее