Будьте светлы духом (Воспоминания о В. В. Розанове) - Татьяна Васильевна Розанова

Толстая в то время, когда я с ней познакомилась, уже была серьезно больна сердцем и часто пропускала службу. Сотрудники не понимали, что у нее серьезная болезнь и за глаза, при мне, упрекали ее за эти пропуски, и за неровный ее характер. Она умела быть и обворожительна, и несколько неприятно-сентиментальна, и надменно резка. Я же всегда за нее заступалась, мне было ее ужасно жаль. Я понимала, что передо мной несчастная и больная женщина, гордо скрывавшая свою личную драму и тяжелую болезнь. Она чувствовала мою привязанность к ней и жалость, и отвечала мне добрым расположением. Так странно прожили мы с ней почти год вместе в течение 1941–1942 гг. Когда в 1942 году Толстовский музей эвакуировался в Томск, а Софья Андреевна уехала в Ясную Поляну, я оставалась еще некоторое время жить в ее квартире, по ее просьбе, а также приводила в порядок оставленные документы музея, так как я тогда была временно заведующей канцелярией. Оттуда, из Ясной Поляны, она писала мне очень милые письма, уговаривая меня остаться в их квартире. Письма ее ко мне сохранились и были переданы мною в Государственный литературный музей.

Но я боялась оставаться там, во-первых, потому что опасалась потерять свою комнату в Загорске, и, кроме того, я не хотела нести ответственности за ее богатую брошенную квартиру. Со мною жила Марфуша, но она такая старенькая, могла тоже неожиданно умереть. Я отказалась жить в ее квартире, уволилась из музея и уехала домой.

Когда я работала в Толстовском музее в 1941 году, ценности из Загорского музея, а также рака с мощами пр. Сергия были увезены в Сибирь.

21 апреля 1946 года ценности были возвращены в музей, а рака была установлена на прежнем месте в Троицком соборе. В это же время была открыта вновь Троице-Сергиева Лавра и передана в ведение Московской Патриархии.

Софья Андреевна вернулась в Москву из Ясной Поляны до прихода туда немцев. Имущество Толстовского музея было возвращено из Томска. Но музей Яснополянский был очень разрушен, так как там были немцы, и его приходилось восстанавливать. А музей на Кропоткинской улице тоже пострадал от бомбежек, и тоже надо было восстанавливать чудесные лепные украшения потолка здания XVIII века.

Софья Андреевна вернулась к своим обязанностям директора музея и очень много вложила труда для восстановления музея, хотя была очень уже больная. После войны я изредка бывала у нее в квартире при музее-усадьбе, что на улице Льва Толстого, где С. А. тогда жила со своей больной матерью и Марфушей. Квартирка была крошечная, в деревянном флигеле. В это время моя сестра Надя начала работать по графике и сделала иллюстрации к рассказу Л. Толстого «Люцерн». Я предложила ей переговорить с Софьей Андреевной Толстой о покупке этой картины. Надя уже тогда начала болеть, материальное ее положение было очень плохое, Софья Андреевна пошла навстречу и купила эту картину — она была помещена в музее на Крапоткинской улице. Только Наде, бедняжке, пришлось изменить ее, несколько шаржировав английских леди, так как того требовала политическая ситуация того времени, — мы не очень ладили с Англией. Наде было очень жаль менять образ, но пришлось подчиниться обстоятельствам.

Два раза приезжала Евгения Николаевна Чеботаревская с братом своим в Загорск, но я ничем не могла ее даже угостить, такой был ужасный голод. Заходила она и на квартиру к Пришвиным, на Комсомольской улице, и купила у нее, как я помню, большие чугунные котлы, для чего-то нужные в Ясную Поляну.

Потом я долго не бывала у Софьи Андреевны Толстой-Есениной, а когда я приехала, она снова жила на Померанцевом переулке, уже совсем, совсем больная, — она уже не работала в музее. Тут я провела с ней ужасно тяжелую ночь — она была в тягостном душевном состоянии, рассказала мне очень откровенно свою биографию, не входя в подробности, и рано утром я вышла от нее, совершенно потрясенная. В то время ее матери уже не были в живых, а Марфушу отправили в деревню, так как за ней некому было ухаживать. Софья Андреевна с трудом, по объявлению, нашла какую-то «шикарную» домработницу, которую она даже стеснялась о чем-нибудь попросить.

Но нужно было кому-то ухаживать за ее любимой собакой — овчаркой, что и было поручено этой «шикарной» домработнице. Но и она долго не задержалась у Софьи Андреевны и ушла. Что было потом, я не знаю, так как уйдя от нее тогда в четыре часа утра, я больше ее никогда не видела — слишком было тяжело ее видеть. Слышала только, что она живет в Пушкино, туда приезжает ее приятельница Чеботаревская, с нею любимая собака — овчарка и имеется прислуга.

В 1957 году, быв однажды совершенно случайно в гостях у одной знакомой, я услышала, что Софья Андреевна умерла два месяца тому назад под Москвой, в Малаховке (29 июля). Ее хоронили в тот день, когда был первый международный фестиваль молодежи в Москве. Дороги все были закрыты, движение приостановлено, шли толпы молодежи с цветами и с музыкой по улицам. Накрапывал мелкий дождь. Машина с останками Софьи Андреевны Толстой-Есениной еле пробралась к станции, откуда гроб был отправлен в Ясную Поляну, а затем в местечко «Кочетово», где похоронены все ее родные. За гробом шло очень мало народу, — все были заняты празднеством, и в газете было сказано только два слова о ее смерти. Об этой грустной картине рассказывала мне Татьяна Михайловна Некрасова. Я удивилась, что она не дала мне телеграмму о смерти Софьи Андреевны, а она сказала, что, зная, что я у нее не бываю, решила, что я не поеду на похороны. Об этом я очень потом сокрушалась.

Когда ее привезли в «Кочетово», священник хотел отслужить панихиду, но так как гроб ее провожали сотрудники музея Толстого, то они не позволили сделать этого. Позже я узнала, что на могилах всех Толстых стоят кресты. Об этом мне рассказали сотрудники музея.

* * *

Возвращаюсь к прошлым годам. В Толстовском музее помощником директора назначен был Павел Иванович Федоров — сын Софьи Петровны, той старушки, с которой я работала когда-то в Историко-художественном музее. Она меня очень любила и одно время, когда я болела, я часто ночевала у нее. Они оба были крайне добры ко мне, и хотя у них было очень тесно, — одна комната, и я их, конечно, стесняла, но они жалели меня и звали к себе. Пока я служила в Москве, бывала я и у доктора Мелентьева, в их семье;