Мода и границы человеческого. Зооморфизм как топос модной образности в XIX–XXI веках - Ксения Гусарова

настаивает на необходимости четких вестиментарных различий между «честной немкой» и проституткой. Во взглядах Фишера сложно не увидеть современный извод тех же соображений, которыми руководствовались создатели средневековых и ранненововременных законов о роскоши. Примечательно, что понимаемые в моральном ключе классовые различия, по мысли Фишера, должны визуализироваться именно на женском теле, тогда как мужская одежда лишена подобных статусных функций. Только к женщинам относится также требование одеваться по возрасту – еще одно основание для воздвижения «незыблемых» границ. Национальные различия, напротив, касаются обоих полов: согласно Фишеру, немцам недостает «той легкости, той специфической воздушности, которую француз, а еще больше француженка умеет придать чему угодно» (Vischer 1879a: 43), поэтому французская фривольность в немецком исполнении выглядит особенно вульгарно. Офранцуженные немцы, молодящиеся старухи, подражающие кокоткам «порядочные» женщины – все эти аномалии, существующие в лиминальном пространстве между установленными категориями, именно в силу своего гибридного, пограничного характера не вполне вписываются в определение человека: подрывая все мыслимые иерархии и классификации, мода придает своим жертвам животные черты.

Впрочем, анимализацией дело не оканчивается: лишенные вкуса и понимания своих индивидуальных особенностей модники, которых высмеивает Фишер, под его пером превращаются в овощи на грядке и в произведения кулинарии, а также в произвольные комбинации бытовых предметов и нагромождения геометрических фигур. Фактически в текстах Фишера используется тот же прием, что и в литографиях его соотечественника Фридриха Шмидта, на которых, «в соответствии с учением Дарвина», ночной мотылек превращается в щеголя, а кофейник – в старую деву (Nach Darwin n. d.)[94]. Фишер говорит об обратных превращениях: «Чего только не делает человек, чтобы исказить свой человеческий образ и снизойти в область не только животного, но и растительного и даже неорганического мира!» (<Ф>ишер 1879: 15) – и видит в этом не столько повод для веселья, хотя в оригинале в данном ряду нисходящих ступеней упоминаются также отсутствующие в русском переводе «юмористические артефакты» (Vischer 1879a: 14), сколько тревожный симптом.

Упоминание своего рода градаций существования: животного, растительного и неорганического миров – отсылает к идее цепи бытия, которая далеко не для всех, но для многих авторов предполагала четкую иерархию, на вершине которой находился человек. Артур Лавджой подчеркивал, что в христианской картине мира над человеком в этой иерархии располагались сонмы бесплотных духов и сам Всевышний, поэтому говорить об особом месте человека в этой интеллектуальной конструкции некорректно. Однако приводимые в книге Лавджоя цитаты из различных источников раннего Нового времени зачастую свидетельствуют о том, что, по крайней мере, в зримом мире цепь бытия увенчивалась человеческой фигурой. Именно поэтому оказывается столь «удивительно и полезно наблюдать за постепенным восхождением лестницы от минералов к человеку» (цит. по: Лавджой 2001: 242). Вторя подобным представлениям, Фишер пишет о «звеньях цепи, на сияющей вершине которой стоит высокий образ человека» (Vischer 1879b: 60), тогда как другой ее конец спускается к «наибесформенным комкам» материи (Ibid.)[95]. Мода, по мысли Фишера, осуществляет дезинтеграцию органического – и одухотворенного – целого до бессмысленных неорганических частей[96], способствует нисхождению человека до неорганизованных форм вещества, намек на которые можно увидеть уже в описаниях толстых животов модниц, обтянутых готовой лопнуть тканью.

Хотя заложенный в моде потенциал деградации, таким образом, едва ли не безграничен, ближайший к человеку участок цепи бытия, животный мир, поставляет значительную часть аналогий и объяснительных механизмов, которыми оперирует Фишер. Модная анимализация не ограничивается формальным сходством элементов костюма и силуэта в целом с чертами облика животных: подчеркивая телесный низ, репродуктивные органы и вторичные половые признаки, она в неприкрытом виде обнаруживает действие инстинкта размножения и полового отбора, решительно демонтируя хрупкую надстройку человеческой культуры. Одновременно с этим под действием модной одежды, обуви и аксессуаров меняется пластика тела. Выше мы неоднократно наблюдали обращение к этой теме в карикатурах, но Фишер впервые привлекает наше внимание к долговременным последствиям подобных изменений: «животные» позы и движения, формируя привычку[97], способны деформировать устройство самого тела и механику его работы.

Похожие мысли неоднократно высказывались противниками корсета, однако вызываемые им деформации никогда не рассматривались в зооморфном ключе. Привлекающим внимание исключением является приводившаяся выше дарвиновская аналогия между искривлением позвоночника у женщин высшего класса и грудины у породистых кур. Фишер же рассматривает вызываемые практиками моды физические изменения в контексте эволюционного процесса не только как форму искажения человеческого облика, а именно как регрессию до низших ступеней видового развития. Так, обувь на высоком каблуке не просто «сильно безобразит ногу и делает ступни похожими на копыта» (Лачинов, Лебединский 1909: 282) – это общее место самых разных текстов второй половины XIX – начала XX века, – но и, по мысли Фишера, ни много ни мало составляет угрозу прямохождению: «продолжительное ношение высоких каблуков с течением времени придает коленам обезьянью форму! Мы говорим это не голословно и готовы подтвердить нашу мысль анатомически, физиологически, механически и статистически, если она не понятна сама собой. При высоком каблуке пятка поднята выше носка; колено неизбежно сгибается, образуя с верхней частью ноги тупой угол, мало-помалу такое положение становится привычным, потом переходит в постоянное, как у обезьяны, ноги которой не приспособлены пока к ходьбе в совершенно прямом положении» (<Ф>ишер 1879: 13).

Примечательно, что в то время как женская анатомия и биомеханика приближается к обезьяньей, мужчины под влиянием моды деградируют, приобретая «аномально женоподобное строение ног» (Vischer 1859a: 101). В данном случае речь идет прежде всего о визуальном впечатлении, производимом узкими брюками в сочетании со скругляющимися и прилегающими к бедрам полами сюртука: в очертаниях мужской фигуры «появилась линия, сужающаяся от бедра к колену, а вместе с этим видимость женского строения коленей» (Ibid.). Однако при этом Фишер отмечает, как подобный покрой мужской одежды меняет походку, которая тоже становится «женской» – семенящей, или скользящей. Отсюда лишь один шаг до изменения анатомического строения, но в статье 1859 года эта мысль еще не звучит (что также по-своему показательно: в это время идея вырождения еще не приобретает такого распространения и остроты, как двадцать лет спустя[98]).

Так или иначе, следует отдать должное Фишеру: в отличие от рассматривавшихся выше карикатур Сэмборна и публицистики Линн Линтон, где мужчины-щеголи фигурировали вообще довольно редко и уж практически никогда – в животном обличье, в текстах немецкого автора мужской моде уделяется почти столько же внимания, сколько и женской, и современные тенденции в ней также оцениваются резко негативно. Гендерный баланс наиболее последовательно выдержан в статье 1859 года, центральной темой которой можно назвать наблюдаемую автором маскулинизацию женского костюма и феминизацию мужского[99], однако мужская мода достаточно подробно освещается и