Пацанская любовь - Мелания Соболева

— По субботам… я буду помогать вам с базара. Продукты носить. Я видел — тяжело вам, а руки у вас… ну… нежные, — выдал я, сам охуел, что сказал.

— Леша. — Голос у нее был уже не такой жесткий, как будто улыбка в нем пряталась.

— Хорошо. Цветы поливать буду. По субботам. Без возражений. Хозяйственно, по-честному.

Она прищурилась еще сильней, потом выдохнула.

— Что тебе, дитя?

И тут у меня сердце будто плюхнулось в грудь. Я, блядь, на секунду почти обнял ее. Потому что понял — она не спросила, зачем. Она сказала «что тебе». А это, как ни крути, почти «я рядом».

Я чуть улыбнулся. Победно. Но внутри уже знал, что скажу. Только с голосом надо было справиться.

Как только она устало кивнула, я отсчитал в голове ровно пять минут, будто это что-то могло изменить, будто этого будет достаточно, чтобы обмануть судьбу, спрятаться от глаз, от ушей, от греха самого, и потом, не думая, почти на автомате, рванул в подъезд, по облупленным ступеням на пятый этаж, где каждая ступенька, каждый скрип перил будто кричал — «назад», но я уже не слышал, я уже дышал одним — ее именем. Подошел к нужной двери, постучал дважды, и время застыло, словно вязкий кисель, потянулось, как проволока ржавого старого забора, долго, болезненно, против шерсти души — и вдруг дверь отворилась, медленно, с тем самым щелчком, от которого сердце ухнуло в пятки, и я увидел ее… Катю. Мою Катю. Ту самую. Сердце сжалось и бешено забилось, как пойманный воробей под кожей, а она — сонная, будто из снов, как призрак из прошлого, в белой ночнушке, такой простой и чистой, чуть выше колен, и от этого еще страшнее, еще запретнее, ткань на груди тонкая, почти прозрачная, соски проступают, острые, живые, будто кричат о предательстве, и от одного ее вида в горле пересохло, дыхание сбилось, член стал камнем, болезненным и тяжелым, и тут же ударило, как током, в висок, в грудь, в нутро — ведь она так ходит перед ним… перед этим Геной, чертом проклятым, с которым живет, спит, который дышит ее воздухом.

— Леша?.. — ее голос, еле слышный, как ветерок через щель в окне, напуганный, сомневающийся, но настоящий, родной, прошелся по коже как лезвие.

А я стою и не знаю — сорвать ли с нее эту ночнушку или просто поцеловать. И вдруг до нее, как будто, дошло, что я — это не сон, что я — действительно здесь, зрачки ее расширились, глаза забегали, она оглянулась по сторонам, будто искала подтверждение, что мы одни.

— Что ты здесь делаешь?! — прошептала она испуганно, и голос ее дрожал, как иголка в старом радиоприемнике.

— Я соскучился, — сказал я с кривой ухмылкой.

— Нет… Леша, ты ведь понимаешь, что… — она отступила на полшага, и я поймал в ее голосе не упрек, а страх, смесь желания и стыда.

— Гена не вернется ближайшие… минут десять точно, — сказал я. — Тетя Валя ему звонила, говорила, что где-то в километрах от дома алкаша видела, того, которого уже полгода весь Зареченск ищет. Там история мутная, долгая. Он не скоро.

Катя смотрела на меня растерянно, будто в лужу наступила — и назад нельзя, и дальше идти страшно. Я сделал шаг вперед, медленно, как в замедленном кино, и поднял руку, положив ладонь на ее щеку — теплую, нежную, как персик из бабушкиного сада, и оказался почти вплотную, так близко, что мог слышать, как она глотает слюну.

— Не проходит и дня, чтобы я не думал о тебе, — сказал я тихо, будто признавался не ей, а миру, Богу, себе самому.

Она оглянулась через мое плечо, проверила, нет ли кого за спиной, и снова посмотрела в глаза, и в этот момент между нами не было воздуха, не было слов, не было ни Гены, ни этой ночнушки, ни пяти этажей, только мы, только наше тогда.

— Леша… я… — сказала она, и в глазах ее блеснули слезы, предательские, горячие, и, может быть, она хотела прогнать, ударить, закрыть дверь, сказать, что все давно в прошлом, но времени у нас не было, только эти долбаные десять минут, чтобы доказать, что я живу, что люблю, что помню.

Я притянул ее к себе резко, жадно, как утопающий хватается за воздух, как вор рвет добычу, обхватил талию, впился пальцами, чувствуя каждое дыхание, каждый вздох, прижал крепко, так, будто боялся, что исчезнет, растворится, а она закинула руки мне на затылок, вцепилась в волосы, и мы слились в поцелуе — настоящем, страстном, грязном и чистом одновременно, языки сплелись, как змеи, дыхание стало тяжелым, как после драки, и я прижал ее к себе еще сильнее, так, будто мог растворить в себе всю ее боль, всю свою тоску, все наше несбывшееся счастье. И в этой тишине, в этих десяти украденных минутах, мы были живы. Настоящие. Виноватые. Но живые.

Я не знаю, на что тогда надеялся, не знаю, что думал, когда руки сами, без разрешения, без тормозов, будто изнутри кто-то управлял ими, скользнули под ее ночнушку, короткую, тонкую, как покров греха, как вуаль из той жизни, что никогда не будет нашей, и я почувствовал пальцами ее кожу — гладкую, теплую, как летняя ночь после грозы, сжал ладонями ее ягодицы, прижал к себе, так крепко, что воздух между нами умер, исчез, сжался в одну точку, и она, будто не сдержав себя, застонала прямо мне в рот, глухо, прерывисто, будто дыхание вырвали из груди, и этот стон, короткий, но такой настоящий, будто ударил током, я почувствовал, как она всем телом ощущает мою твердость, как она касается ее животом, как ее ноги подгибаются, как сердце у нас двоих колотится в унисон, и я зарычал, не от злости — от боли, от желания, от этой проклятой любви, сжал ее еще крепче, будто хотел раствориться, слиться, как тень с ночью, как кровь с асфальтом, целовал ее без остановки, с жадностью умирающего, с криком внутри, но в один миг она резко вырвалась, отдернулась, как будто очнулась, будто кто-то сжал рубильник и выключил свет. Мы стояли, тяжело дыша, как после побега, как после драки, только на этот раз драка была с чувствами, со временем, с невозможным. Мы смотрели друг на друга, в глаза, в самое нутро, туда, где живут страхи и правда, туда, где все настоящее. Я