Пацанская любовь - Мелания Соболева

Я молчал. Потому что если сейчас скажу хоть слово — прорвет. А у нас не принято.

— Это из-за него? — спросила она. — Из-за Васьки?

Я кивнул. И все.

— Это не твоя вина. Не тащи все на себе.

— Я не тащу. Просто хочу, чтобы было по-честному. Хоть раз.

Она протянула руку. Положила поверх моей.

— А ты понимаешь, что в этом мире честные первыми идут под нож?

Я кивнул снова.

— Тогда будь умным. Не героем.

И в этот момент раздался стук в дверь. Резкий, как удар по спине. Мы оба вздрогнули. Она встала. Я тоже. Мать пошла открывать. За дверью — двое. Один знакомый — тот, что в отделе у отца шестеркой числится. Второй — молодой, не здешний.

— Громов Алексей Викторович? — сухо, без пафоса.

— Да.

— Пройдемте с нами. Понадобитесь для уточнения показаний.

— Сейчас?

— Сейчас.

Мать вышла вперед.

— Он никуда не пойдет без повестки!

— Мы имеем право.

Я положил руку ей на плечо.

— Все нормально, мам.

— Ненормально! Ты же ничего не сделал!

— Просто пойду, выслушаю. Вернусь.

Она смотрела, как будто мир рушился прямо у нее под руками.

— Ты обещаешь?

— Я обещаю.

Я вышел с ними. Спустился по ступеням, по которым бегал в школу. Только теперь — медленно. Не пацаном, а как будто уже взрослым. Во дворе светило солнце. Кто-то сушил белье. А я шел к машине, и знал — это уже не просто допрос. Это уже что-то другое. И назад все уже не повернется.

Камера была маленькая, как гроб на двоих, только вторым был не человек — а тишина. Сырая, холодная, вонючая. Я знал, что она одиночка, как только за мной закрылась дверь. По звуку. Звон такой, что будто навсегда. Меня не били, не орали. Просто — «садись». На лавке металл. Стены в пятнах, запах — смесь мочи, старых сапог и тоски. Там не пахло страхом — там пахло забвением. Руки замерзли почти сразу. Я сунул их в карманы, но теплее не стало. Ни снаружи, ни внутри. Сел в угол. Не спал. Не мог. Глаза горели, как будто я пепел в них натер. Спать нельзя, когда душу выворачивает. А внутри выворачивало все. Я думал про Ваську. Как он смеялся, как подкидывал монету, как говорил «если сдохну — не плачьте, а сделайте что-то». А я что? Я здесь. Я — между. Я — на краю. Я думал про Катю. Как она дышала, как прятала глаза, как стискивала губы, чтобы не заплакать. Я не знал, где она сейчас. Думала ли она, что я пропал? Или уже знала? Или… не хотела знать? И думал про отца. Не с ненавистью. Не со злобой. А просто. Как про пустое кресло, в которое ты уже не садишься. Он знал. Все знал. И молчал. Потому что система для него всегда была важнее, чем сын. Я сидел и вжимался в эту лавку, как будто металл мог стать щитом. Смотрел на грязную стену и в голове повторял: «Это временно. Это сломать нельзя. Меня — нельзя».

Утром дверь открылась резко, как выстрел.

— На выход.

Я встал. Не ел. Не пил. Просто пошел. Повели по коридору. Свет как у хирурга, только вместо лечения — разрезают душу. Привели в комнату, не похожую на киношные допросные. Стол. Два стула. Стены серые. Человек в форме — не знакомый. Не отец. Не из наших.

— Садись, — сказал спокойно.

Я сел. Он достал папку.

— Где ты был в ночь на убийство?

— Дома. Потом с пацанами. Когда пришел — уже случилось.

— Угу. Знаешь, что интересно?

— Что?

— Нож, которым убили твоего друга, очень похож на тот, который нашли у тебя полгода назад. Помнишь?

— Да. Не мой был. Нашли — и закрыли тему.

— Ага. А вот экспертиза говорит — модель такая же. По форме — подходит.

Я молчал.

— Перчатка — да, там кровь убитого. Но и твой отпечаток был. Один. Старый, частичный, но был.

— Потому что я с ним был, когда мы… когда еще…

— Бились. Да. Была драка. Свидетели помнят. Ты держал нож в руке. Ты был на месте. У тебя конфликт с северными. Ты связан с погибшим. И улики. Все ложится.

Я посмотрел на него.

— То есть ты уже решил?

— Я ничего не решаю. Я просто вижу — картина ясная. Очень.

— Без адвоката ты не имеешь права…

Он пожал плечами.

— Пока ты не обвиняемый. Пока — свидетель.

— А камеру зачем дали? С пацанами нельзя было посадить?

Тот не ответил. Просто закрыл папку.

— Подумай, Леша. Может, скажешь что-то еще. Может, вспомнишь.

— Я все уже сказал.

Он встал. Я тоже.

— А если вы ошиблись? — спросил я.

Посмотрел прямо.

— Тогда ты сядешь ни за что. Такое бывало.

Мент передо мной был не грубый, не резкий, не из тех, кто по столу лупит. Он был хуже. Он был спокойный. Такой, что давит тишиной, а не криком. У него глаза были, как осколки. Говорил он внятно, сухо. Не как следак, а как бухгалтер. Все по бумаге.

— Улики, Алексей, складываются интересно. Не идеально, но… логично.

Я молчал.

— Ты был рядом. У тебя с убитым тесная связь. Ты в конфликте с тем районом. Ты держал нож этой марки. Перчатка — с твоим отпечатком. Ты единственный, у кого не было железного алиби. Понимаешь?

Я не отводил глаз.

— Я его не убивал.

Он кивнул, будто ожидал.

— Никто не говорит, что ты хотел. Может, случайно. Может, испугался. А может, тебя использовали а друзья прикрывают.

Я щурился.

— Что ты хочешь сказать?

— Ты ж не дурак, Леша. Ты ж видишь, как это выглядит. Подумай сам: Рыжий погиб. Следствие давит. Надо кого-то показать. Улики лежат. Мотив есть. И все это — ты.

Я выдохнул.

— Подставляют.

Он чуть улыбнулся, без тепла.

— Или складывают. Так бывает. Кто-то просто собирает куски. Знаешь, как пуля в теле: не она виновата, что попала, а ты — что оказался не там.

— Это намек?

— Это разговор. Пацан ты или нет — ты уже взрослый. А взрослые знают, как работает система.

Я напрягся весь.

— Они, — сказал я. — Северные. Гоша. Лысый. Все знали. Мы нашли перчатку.