Всё зло земное - Дарина Александровна Стрельченко

Говорил черёшнец, будто шарики деревянные выкладывал на медный поднос: гладкие, скоблёные. Иван замедлил шаг.

– Все из Тенеслова, лопни мои глаза, если неправду говорю. Харатья аспидовой кожи, чернила из воронца[170], с кровью Кощеевой смешанного, – век не выцветут.

Иван прищурился, шапку пониже сдвинул – хотя толку-то: за версту по кафтану, по мечу призна́ют царевича.

– И где ж достать харатьи эти, добрый человек?

Мужиков, что толклись около торговца, как ветром сдуло. А черёшнец склонил голову, засмеялся хитро, кругло, негромко:

– На что царскому сыну Кощеева книга?

– С каких это пор купцы не монет, а объяснений алчут? – усмехнулся Иван.

– Твоя правда, царский сын, – пуще рассмеялся торговец. Зазвенел мошной.

Иван вынул пригоршню резанов, протянул темнокудрому. Тот спрятал монеты, шагнул к Ивану вплотную; пахну́ло от него пряным, рыбным.

– Пришли человека в тёмную избу за Сахарной слободой. Сам не ходи: никто тебя в парче да при мече, царевич, не впустит.

* * *

«Пришли человека». Как бы не так! Только шепни кому во дворце – тотчас до батюшки дойдёт. А Ивану вовсе не надобно, чтобы царь прознал, что Кощеевы харатьи он ищет, – если и вправду это страницы из Тенеслова, а не выдумка черёшневская. Но уж больно Василиса обрадовалась, когда отдала ей Гнева книгу, больно затосковала, когда увидела, что не хватает страниц… А ну как не те будут? А ну как враньё всё и западня?

Обо всём этом Иван думал, пока шёл по вечернему граду к Сахарной слободе. Сажей вымазался, зипун напялил Алёшкин, шапку спустил на лоб и ни лук, ни меч с собою не взял. Отчего-то всплывало то и дело в памяти матушкино лицо, странные её слова: «Не ешь ягод чёрных, Ваня, даже если предлагать станут», – и правда, говорила она такое, но давно, давно, Иван и забыл уж, а тут с чего-то вспомнил… «Не ешь ягод чёрных». Снова подумалось: вдруг западня? Но поздно было уже гадать, да и поворачивать поздно: взялся – так берись, так батюшка в детстве сказывал, когда заставлял челобитные[171] разбирать да из лука стрелять учиться. Да только что толку: так и не выучился Иван, стрела-то и без Гневы бы не туда угодила.

Иван сжал кулаки и быстрей двинулся по Сахарной слободе. Избы белёные, а улица кривая: тут яблоня изломанная, там пёс брешет, тут калечные ратники да калики благостыню просят. А вон и наузницы знакомой домишко торчит…

– Не знаете, люди добрые, где тут избу тёмную отыскать?

– Не пожалей, молодец, резан за свечу монастырскую, – напевно протянул калика.

Иван не пожалел – и открыл калика низкую калитку под жёлтой ёлкой. Иван нырнул под ветви, исколовшись иглами, оказался на широком неметёном дворе. Слева стояли кресты на свежих могилках, справа темнели паюсные окна. Слепой ратник преградил дорогу:

– Пожалуй, молодец, копейку за горсть землицы заморской.

Иван пожаловал – ратник махнул наискосок себе за спину. Поглядел Иван – темнела там изба. У самого крыльца выскочила ровно из-под земли чумазая девчонка, звонким голосом велела:

– Дай, молодец, векшу на пшено да на леденцы!

Иван дал векшу, и девчонка открыла дверь в погребок – повеяло оттуда сыростью, смрадом и хмелем. Иван помедлил. Девчонка изогнула бровь насмешливо, точь-в-точь батюшка: «Али реветь опять будешь, девонька?» Тотчас вспомнилось, как к часовне ездили давным-давно, как сходились тучи над островками, как давило, давило небо на кресты, на холмы, на плечи…

Иван шагнул внутрь. Дверь за спиной захлопнулась, объяла Ивана кромешная тьма. Только где-то вверху смеялась девчонка, а снизу слышались чужой говор да стук ковшей.

Ощупью Иван добрался до конца лесенки, толкнул дверь и оказался в погребе. По углам горели лучины, в жаровне на лавке тлел пучок бересты. Свечи с неснятым нагаром тужились мелкими огоньками, разгоняли мрак над столом, заваленным харатьями, картами, жемчугами, заставленным стеклянными черепушками[172], устланным шёлковыми полотнами.

Светилось оконце под самым сводом; свет прыгал по захмелевшим лицам. Печи не было, стояла в погребе холодная духота. Запахи браги, мёда, пота да солений смешивались с иноземным духом: виноградом да благовоньями. Иван покачнулся, крепко взялся за ручку дверную, громко сказал:

– Здравы будьте, молодцы. Я Яромил, сын Крапивы-умельца. Пришёл страницы поглядеть в Кощеевой книге.

– Знаем мы сына Крапивы-умельца, – процедил толстяк, что сидел на скамье с краю. – Знаем также, что помер он от ятрышки ещё на ту Черностойную. А ты сюда, видать, вынюхивать что явился?

Иван рассмеялся деревянно.

– Страницы я пришёл в книге Кощеевой поглядеть, – повторил низко, протяжно. – А что признали, что не Яромил я, так то хорошо: проверял, не захмелели ли вы тут вовсе.

– Страницы Кощеевы никому не продам, – проворчал нечёсаный мужик в горлатной шапке. Огладил бороду, по груди себя хлопнул: – А такому смазню[173] даже и поглядеть не дозволю.

– А сына-то Крапивы-умельца вовсе не Яромилом звали. – Шевельнулся в углу, вытянул, будто змей, шею рыжий парень в треухе. – Зато ты больно на Упиря Голована похож, что в прошлый Янваль батьку моего обокрал да петуха красного ему в лавку пустил[174].

Рыжий вышел из-за стола, скользнул к Ивану.

– Шапку-то подними!

Дёрнул за край; Иван увернулся, отшагнул в сторону – угодил в лапы силача в дырявом кафтане. Отмахнулся неловко, отскочил да тотчас получил в глаз.

– Вот теперь точно похож! – захохотал кто-то.

Погреб качнулся, краснощёкое лицо близко-близко оказалось, в затылке словно цветок горячий расцвёл. Иван вскочил, шатаясь, – тут же снова ударили так, что рухнул. Иван опять вскочил, выставил кулаки, вертясь. Сердце стучало, разгоняя кровь, перед глазами не то мотыльки запорхали, не то всполохи какие заелозили мушками, – а вокруг уже потешались вовсю, кричали, визжали, Иван расслышать толком не мог.

– Так тебе, Упирь, вот и на тебя управа нашлась!

– Думал, не сыщем?

– Думал, не призна́ем?

– Ишь ты, ещё и храбрости набрался в тёмную избу явиться!

– Да не Упирь я! – крикнул Иван, глотая кровь из губы.

Дурной хохот, грохот камня по дереву, кто-то стащил сапог, улетела шапка…

«Лишь бы и в самом деле не признали», – думал Иван, пока корчился на полу. Подняться больше не мог, отбивался, как умел, но вскоре попали кованым носком по пальцам, он вскрикнул, прижал к себе руку, старался только лицо прикрыть да живот. Стыд мешался с болью, с кровью и со слюной, с хрипами, с колоколами, бившими в ушах, с молотом, звеневшим в затылке. «Али плакать будешь опять, девонька?» Полились от боли, от стыда слёзы, щипало щёки, затащили его под стол, да и там продолжали