Всё зло земное - Дарина Александровна Стрельченко

да девок в полон угонять. – Вздохнул Иван, помолчал. – Спрашиваю: зачем ещё тебе битвы, батюшка? Мало, что ли, их нынче? А он хмурится, бородой трясёт, будто ума лишился. Мало кричит, мало! Съезжу с ним по лесам. Не хочу я его расстраивать, одного оставлять. В последний раз съезжу. А там уже снег ляжет.

– Дай тогда кафтан твой, – попросила Василиса. – Ещё одну птаху вышью. Мала…

– …а вдруг защитит крылом.

Серебряной иглой вышивала Василиса птах Тенных по вороту и подолу – ровно как матушка учила, ровно как батюшке вышивала по рукавам. Нитка ложилась ловко, колдовство стелилось гладко, без единого узелка. Время бежало, клубок катился по полотну. Подступала зима, начинали шуметь холодные ветры, дикие звери. А к Василисе всё скорей возвращались силы после века в дремотной сырости. Но так и не ведала до сих пор, как в Тень вернуться, как отца к ответу призвать.

Гнева не торопила, вслух не спрашивала, но всякий раз заглядывала, как Иван уходил. Отвар приносила травяной: говорила, сама такой пила, как в Солонь попала: чтоб не жгло здешнее солнце, чтоб унялась пустота в груди.

Расспрашивала, ничего ли не надо, не обижают ли муж али невестки. Но взгляд у царицы был пустой, нездешний. Глядела в окно на Крапиву-Град, а видела – то же, что сама Василиса: сияли сквозь боль не кровли да звонницы, не торг да не слободки, а Звериная земля: высокие ворота, низкие избы, тихие воды, теньи хороводы, редколесья, дубняки да раскидистые сады.

Руки у Гневы были бледные, глаза – с пепельной поволокой, истинно Тенные. Ждала она помощи, готова была помочь, чем могла, – но словно холод от неё сочился. Совсем как сама Василиса: ждала, что полюбит её Иван, поцелует – и падёт колдовство. А он и полюбил, кажется… Так почему ж тогда лягушачьи чары не развеиваются? Где обман? Каждое утро с зарёй вновь и вновь превращалась она в лягушку. Утра́ складывались в седмицы, седмицы – в месяцы, месяцы – в год… Время бежало. Клубок катился по полотну. Гладко и ловко ложился колдовской узор под Василисиной иглой. Весь подол Иванова кафтана усеяли обережные птахи, глазурью застывал на крышах Крапивы-Града снег, подступала вторая Василисина зима в Солони. Снова и снова уезжал Иван на охоту с царём. А сердце тревожилось, металось: не пускай, не пускай!

…Как уехали царь со старшим сыном и свитой, поднялась метель. Василиса вспрыгнула на лавку, выглянула в окно. Всмотрелась в лес, вслушалась в далёкое лошадиное ржанье. Вот следы в неглубоком, таявшем под копытами снеге. Вот сухие ломкие травы, погибшие уж от ударившего мороза. Вот квёлая листва у ручья… По берегам клонятся к воде осины. Если бы ещё серебряные камешки в глубине, если бы ещё Темень-Горы вдали – точь-в-точь был бы Осинный ручей.

Вздохнула Василиса. Прислушалась. Там, в ручье, к которому подъезжали всадники, притаились русалки. Молчат, ладонью не плеснут, не засмеются. Редко русалки такими угрюмыми бывают. Угрюмыми да опасливыми. Сами боятся, а не уплывают, ждут чего-то… кого-то… Неужто всадников?

Василиса метнулась вперёд мыслью, приникла к русалочьим томным думам. Едва не запуталась в чешуе и косах. Смутно знакомое, заполошное мелькнуло, маково-расписное, завистливое. То и дело такое клубилось вокруг дворца, мало ли было завистников да насмешников. Василиса замерла, силясь разобрать русалочьи мысли. Берег… Леденцы-петушки – каждый знает, на них да на алые бусы русалки хуже всего падки. Шёпот над водой… Насурьмлённые брови, нарумяненные лица, в два голоса льстивые речи…

Василиса с досадой дёрнула головой. Год прошёл, а Велимира всё простить не может ни хлеба горелого, ни рубашки чёрной, ни того, что Иван до сих пор у царя в любимых сыновьях ходит, при батюшке живёт во дворце царском. И Белославу, тихую, кроткую, подбила помочь с русалками столковаться. О чём толковали-то? И ведь не поленились разбудить – русалки-то уж зимовать улеглись было. Ну-ка, ну-ка…

– Нет, нет, не станем царского сына в ручей утягивать.

– У него и жена-ведьма и оберегов видимо-невидимо.

– Царям иные песни поют, не наши.

– Да вы к тому же корками нас горелыми разбудили, караваем уважить не потрудились.

– А хороши таки рябиновые бусы…

– Нашими колыбельными царского сына не усыпить.

– Даже ежели хором станем…

– Даже ежели… Ах, как солнце горит, если на него через леденец глянуть! Ровно лаловое стекло!

– Ежели с Лозы русалок скликать, может, и осилим.

– Чего надобно-то? Усыпить да придержать али?..

– Коли «али» – княженики ещё короб снесите нам, да смоквы сушёной, да лалового стекла.

– А коли винной ягоды к тому принесёте, век ваш Иван песни наши слушать останется. Близок час!

Василиса, квакнув, соскочила с лавки. Если бы только ночь уж настала, она бы оборотилась девицей, затем горлицей. Сама бы полетела следом, остановила, остерегла. А лягушкой-то как беду отведёшь?

Со всей силы толкнулась в дверь. Выбралась из светёлки. От удара закружилась голова; Василиса едва по лестнице кубарем не скатилась, но всё ж извернулась, спрыгнула, поскакала к царицыным покоям. Лишь бы Гнева там была, лишь бы услышала, как скребётся лягушка липкими лапами, бьётся о дверь влажным телом…

Не у кого больше просить помощи. А ждать, пока сумерки лягут, нельзя. Скачет, мчится царёва свита к ручью, совсем близко уже. Утянут русалки на дно Ивана – и вышвырнут её, лягушку, из царского дворца. А там, за стенами, тьма и страх. Коли Ивана не станет, даже Гневе её не спасти, не спрятать.

– Гнева! – отчаявшись, крикнула Василиса из-за двери. – Пусти, Гнева!

Царица открыла дверь – косы не убраны, глаза выплаканы, – глянула на порог. Василиса запрыгнула в горницу, заквакала, задыхаясь:

– Велимира с Белославой русалок подговорили Ивана извести. У ручья. Вот-вот дотуда Иван доедет! Помоги!

– Да как я помогу, – нахмурилась Гнева, оглядываясь, затворяя дверь. – Разве что весть Милонегу послать…

– Как хочешь! – взмолилась Василиса. – Только спаси! Без Ивана мне тут не жить!

– Сама знаю, – процедила царица. Закатала рукава, косы перекинула за спину, прильнула к окну. – Что за ручей?

– К северу от опушки, совсем как Осинный у нас, в Тени.

– Русалочий, значит.

Гнева обернулась. Встретилась взглядом с Василисой. Увидала, как потемнели лягушачьи глаза, как плеснула из чёрных озёр Тень – родная, тихая, с потрескиваньем костров, с пересвистом в орешнике… Закрыла глаза. Отыскала мысленным взором сначала Милонега, за ним – Ивана. Сметко умчался вперёд: свита ещё едва из оврага выбиралась, а Иван верхом на коне уж влетал в ручей на всём скаку. А за корягами поджидали русалки – невесомые, невидимые, ледяные.

Гнева вскрикнула.

– Что