Всё зло земное - Дарина Александровна Стрельченко

– А если… если до дна заберёт и жизни, и жа́ра?

– До дна не заберёт, – резко молвила Гнева. – Ну? За тобой дело. Я, что могла, сделала.

Василиса закусила губу. Выглянула в окно – всадники подлетали уже к Крапиве-Граду, заполошно скликали лекарей и знахарок.

– Решайся. Не то опоздаешь.

Василиса обняла себя руками; смялся под пальцами тонкий лён. Матушка… батюшка… Почему ж так.

А чтоб меня, аржаное жито,

Во пучок взвязали,

Из меня рожь выбирали!

Обернулась лягушкой, прыгнула в чашу. Едва тёплая оказалась вода для лягушачьей кожи. Василиса и не заметила ничего, не заметила, сколько прошло времени, прежде чем руки Гневы вытащили её, уложили на сухое сукно.

– Возвращайся, Василиса.

Как сквозь голый и звонкий лес донёсся голос – через веснянки, солнечные заклички. Не сразу поняла лягушка, кого зовут, кто она, где. Зазвенели колокола, алая лента, что матушка вплела в косу, мелькнула перед глазами.

– Василиса. Вернись.

Горячая слеза скатилась по коже. Дёрнулось веко.

– Свита приехала. Мне Ивана не дозваться. Мой голос он не услышит.

Василиса открыла глаза и обернулась девицей. Едва-едва сумела подняться. Во рту пересохло, и в голове словно продолжали звонить. Гнева посмотрела на неё, окунула крохотный черпак в варево, протянула:

– Выпей, а то не дойдёшь.

Василиса сделала глоток – тёплый, медовый. Закашлялась. Руки окрепли. Подхватила чашу, двинулась к дверям, на шум голосов да шагов, и застыла у зеркала; нигде больше во дворце не было зеркала, кроме царицыных покоев. Лесенка морщин прорезала лоб. Седая прядь легла на щёку. Глаза потемнели, углубились под ними тени. Василиса со страхом встретилась взглядом с собой зеркальной и поняла, что глядит на неё матушка Кощеевыми глазами.

– Что… со мной?

– Отвар годы забрал. Поблагодари, что немного.

Василиса судорожно вдохнула.

– Иди. Дай выпить и зови Ивана, зови к себе. Торопись.

* * *

Не любила Василиса показываться девицей перед царём, а в этот раз и вовсе не хотела – такой. Но… «Торопись». Отнесла чашу в светёлку, побежала навстречу свите. Распахнула двери. Ни на кого не глядя, бросилась к Милонегу:

– Батюшка! Дозволь мне с Иваном побыть. Вели его в светёлку нести.

– Ишь, лягушка! Откуда прознала? – зашептались в свите.

– Ведьма…

– Колдунья.

– Сама небось Иваном обернулась.

– А то и русалок сама подговорила царского сына… того…

– Батюшка! Дозволь! – взмолилась Василиса. – Дозволь с ним побыть… долю… А там пускай хоть какие лекари приходят.

Царь нахмурился. Хотел было спросить, откуда Василиса узнала, но Иван дёрнулся, застонал на руках у стражи. Кусал губы, прикладывая мокрую тряпицу к раскалённому его лбу, Алёшка.

– Нести в светёлку! А ты… – обернулся к Василисе. – Ты, если с ним что случится, головой ответишь – лягушачьей ли, человечьей!

Василиса, шепча матушкины присловья, побежала следом за стражей. Как только Ивана уложили на лавку, выгнала всех, заперла дверь. Налила отвар в деревянный ставец.

– Пей…

Иван глотнул, заметался по подушке, опять застонал. Русалочьи запахи вились по светёлке. Василиса распахнула окно, наполнила ставец снова.

– Глотай… Ну! Помаленечку, полегоньку…

Иван привстал в забытьи, потянулся вперёд.

– Лежи… Лежи.

Убрала ставец, тронула Ивана за руку – ледяную, безжизненную. Вынула платок, смочила в чаше. Протёрла Ивану ладони, виски, щёки. Положила на лоб. Опять наполнила ставец – едва-едва осталось в чаше отвара, на самом дне.

– Пей. Живи, Иван! Живи!

Царевич стонал, маялся, будто бежал куда в своём забытьи, в колдовском русалочьем сне. Словно путали ему руки донные травы, уводили на глубину утлые колыбельные.

«Зови к себе».

Василиса взяла его руку, прижала к своей щеке.

– Иван.

«Зови к себе! Останавливается его сердце! Зови!»

– Иван!

Приникла ухом к его груди. Путаясь, расстегнула золотые пуговицы-гирьки, распахнула кафтан, изо всех сил прислушиваясь… Едва слышно билось сердце.

– Проснись же, Иван! Уходи из воды… Не там твоё место! Здесь твоя жизнь!

«Человечье у тебя сердце, девонька! Девица ты, не лягушка!»

Иван вздрогнул. Из-под закрытого века выкатилась слеза, скользнула по щеке.

«Щепочка у тебя осталась времени, Василиса!»

Василиса выпустила его ладонь, прижала руки к лицу. Щёки горели. Умрёт Иван – и ей конец, и Гнева без надежды останется… Как быть? Что делать?

«Ядовиты поцелуи русалочьи».

Василиса схватила чашу, выпила остаток через край. Обожгло нёбо, губы, будто калёное железо поцеловала.

Глубоко вдохнула ночное предзимнее марево. Наклонилась к Ивану, коснулась губ. Не отрывалась, пока не перестало жечь, пока не ушло колотьё в пальцах, пока сердце её не забилось ровно, не успокоилось, – а Иваново, наоборот, птицей вспугнутой не встрепенулось, не застучало о рёбра, вырываясь.

– Тише, тише. Тише, Иванушка… Возвращайся. Иди… плыви… на голос мой.

Василиса прислонилась к брёвнам. Закрыла глаза. Нащупала Иванову руку, задремала, дыша тяжело, часто, чутко прислушиваясь сквозь дрёму. Очнулась от чужого взгляда. Вздрогнула: батюшка глядит!

Распахнула глаза – и опустились плечи, вздох вырвался из груди, страх разнял когти. В сумрачной светёлке глядел на неё Иван, бледный до синевы, молчаливый, статный. Звёзды путались в его мокрых кудрях, брови хмурились, глаза сверкали.

– Что со мной? Что со мной было, Василиса?

– Тише, тише… Плыви… на голос мой… Всё хорошо будет. Всё ладно.

* * *

А за переходами да коулками прислушивалась к дворцовой суете Гнева. Вот лекари у светёлки топочут… Вот бабка слепая из Сахарной слободы… Шепчутся, гадают… Услышала наконец: ровно бьётся сердце Ивана. Оклемался. А у самой до сих пор мушки вились перед глазами. Пронеслись, разгоняя мельтешенье, царская свита, берег, овраг, Милонегов фарь. Иван верхом на Сметке в Русалочьем ручье… Вспомнилось, как бывала там, у заводи, в прежние времена: хаживала вечером, до свадьбы ещё, потом – с сыновьями. Ни разу они русалок не встретили, хотя мо́лодцы её – что Милонег, что Ратибор, что Драгомир – загляденье да и только.

А когда Ратибор и Драгомир малы были – ходили туда с няньками, с сенными девушками, а то и вовсе одни втихомолку.

С няньками садились в теньке у ручья, раскладывали на траве льняные полотна, выставляли морсы, кулебяку, пастилу, яблоки. Гнева глядела, как делили сыновья клюкву да смокву – светлая голова да тёмная, – и теплело внутри, радостно кололо, будто глотнула кваса, будто золотую птицу взяла в руки. Светлая голова да тёмная, золотое пшено да лесной мох, ясные глазки да тёмные очи. Клала ладони на головы сыновьям, привлекала к себе, пела Златины песни, рассказывала об Осинном ручье, о Сизой речке и о Дверь-Море. Девки затихали, няньки возиться переставали с утиральниками да с плошками