Всё зло земное - Дарина Александровна Стрельченко

зима убивала осень. – Проснулась лягушкой на болоте. Утро стояло. Туман. Птицы кричали, а неба видно не было. Еловые лапы, осина, болотные травы. Хрустнула ветка – батюшка уходил. В следующий раз я его только весной увидела. Всю зиму проспала. Страшно засыпать на болоте… Боязно не проснуться.

Замолчала Василиса. Молчал и Иван. Промчались под гору к Рыбной слободе сани, кто-то засвистел, засмеялся, и снова смолкли человечьи звуки, остался один снег. Будто и царский дворец, и Крапива-Град оказались в само́м безвременье, чрез которое покидает зло земное Солонь, уходит в Тень. Там не страшно, там вечно темно, тишина и сыро, белый ветер шумит над снежным полем. Сеет крупа, режет глаз, и белые великаны поднимаются против любого, кто дерзнёт возвратиться в Солонь, единожды ушедши.

– Так почему Кощей тебя в лягушку превратил всё-таки? – спросил наконец Иван.

Поднялся, взял с лавки тяжёлый платок. Набросил Василисе на плечи. Она будто и не заметила, не услышала; всё смотрела в окно, в метель. Тоскливо вздохнула:

– А какое над Тенью небо! Какие звёзды… Слаще хлеба, чем у батюшки, не едала. Тише, чем во дворце, никогда не было на душе. – Василиса круто обернулась, платок упал с плеч: – А пока дремала на болоте, пока боялась каждого шороха, пока каждый шаг чужой вымаливала, всё мечтала, как вернусь домой. Поначалу грезилось: пробегусь по тропкам, Веню схвачу, на башню заберусь, дождь встречу… Потом – как усну на своей постели при белой свечке, под матушкины песни. А потом думала: я ведь знать не знаю, что с матушкой. И батюшки прежнего уже нет. Только тот есть, который меня в лягушку превратил и в болоте запер!

Василиса поднялась, тяжело дыша. Темень в глазах сгустилась, из ночных снегопадов грянули седые грозы. Опустила голову. Глухо договорила, глядя на платок на полу:

– Не тягаться мне с ним. Сильно его колдовство. До сих пор днём человеком быть не могу.

– Так, может, других травников поискать? Ведунов, знахарок? Может, знает кто, как тебе человечий облик навсегда вернуть?

– Я сама знаю. – Криво улыбнулась Василиса, поднялась, принялась ходить по светёлке. – И батюшка знает. И тебе я уж говорила, Иван, да ты не услышал…

Снова села она на лавку. Выпрямилась, взяла свечку, поглядела на Ивана поверх пламени.

– Батюшка, когда меня в лягушку превращал, тропинку в обход колдовства оставил. Крепко меня заколдовал… Если бы Гнева не сумела стрелу зачаровать, не сумела живую и мёртвую ворожбу огненную-родниковую пустить на то, чтоб чары батюшкины подточить… Ни за что бы ты со мной не заговорил, не увидел бы меня, даже если б вышел к болоту. Батюшка позаботился, чтобы никто меня не заметил, никто слова не сказал. Чтобы никто, кроме него, даже случайно этой тропинкой пройти не смог.

– Что за тропинка?

Василиса опять улыбнулась – криво, тревожно.

– Батюшка меня своей любовью заколдовал. Любовью и расколдовать можно. Поцелует меня с любовью – и быть мне человеком.

– А если не он поцелует? – спросил Иван, нагибаясь за платком. – Если другой?

– Да хоть кто, – со смешком ответила Василиса. – Лишь бы с любовью.

Иван протянул ей платок. Василиса опустила свечу на пол, поглядела на Ивана сверху вниз. В глазах плясало пламя. Улыбнулась наконец по-человечьи, мягко и горько:

– Ничего не выйдет, Иван.

– А всё-таки…

– Ничего не вышло, когда я отваром Гневиным тебя поила. Русалка, что тебе сердце заморозить хотела, – и та тебе милее меня. – Василиса вскинула руку, приложила палец к губам. – Я тебе надобна была, чтоб никто не трогал, чтоб царь на престол взойти не заставил. А ты мне – чтоб отогреться в тени царицы, в себя прийти, не боясь батюшке попасться или от холода помереть.

Ивану будто осколок зашили в сердце. В тёмной избе, когда под рёбра сапог чужой угодил, и то не так было больно. А Василиса раскинула платок; взмыл он, широкой птицей опустился на плечи. Запахло в светёлке летом: густым, травяным, ясным. Вспыхнули костры на лугах. До неба взвился огонь свечки, разрастаясь жар-птичьим пламенем.

Иван кивнул, поднимаясь. Сказал, сам не узнав голос – сухой, низкий:

– Всё так, Василиса. А всё-таки…

Взял её за руку – нежную, белую, негорячую. Качнулся вперёд, поцеловал в губы. Погасла свеча. Ничего не случилось.

Кощей. Ночная песня

Няньки в Солони баяли по ночам детям сказки. Про страшного Кощея рассказывали; говорили, нет у него сердца.

Чуял, что грань между Тенью и Солонью тоньшает. Чувствовал, что вот-вот – и станет видна самим смертным. И без того завеса то тут, то там прорывались, сыпались в Солонь Тенные дожди, принося зверства, засухи, тяжкие мысли. Век уже ходили с оглядкой люди. Век превращались в чащобы тамошние леса. Солнце всходило красное, туманы по осени ложились густые, ночи тянулись долгие, печальные и холодные – едва выживали что колосья, что птенцы, что дети. И всё это оттого, что Гнева, одна-единственная ведьма Тенная, угодила в Солонь, а он не в силах был её вернуть, хоть по камешку разбери Темень-Горы. Гнева, одна-единственная… Или не одна?

Когда рассказала Вася, как бегала по лугам с Алёнкой из Пи́жмы-Града, задумался Кощей: не было в Тени ни града такого, ни деревни. Когда взяла Вася Тенеслов подругам показать, а после не сыскали его по всей Тени, – страшная догадка блеснула, но не сказал никому, приглядываться только стал пуще. А когда, смеясь, шепнула дочь, что с Маней да Груней, которые на торгу в стольной Крапиве ягоды продают, матушке венок сплела с лентами, – всё понял Кощей. Не было в его землях Крапивы-Града, не было и столицы. И значит, что торжок, что Маня, что Груня Солони принадлежали, не Тени. И выходит, сама Василиса в Солони побывала… Может быть, не однажды.

Пытался Кощей объяснить, но мала была ещё, не понимала, что и как делает. Показывала на цветущий багульник, в закипях которого поднимались берёзы, – смеялась:

– Красивые какие! Пёстрые!

Не было в Тени ничего пёстрого, лепестки багульника походили на кружево сажи по ветру. И если Вася видела цветы лаловыми, будто закат, отражавшийся в куполах Крапивы-Града, – значит, глядела она из Солони.

Никак было не остановить, никак не заставить усидеть в Тени. Закрывал глаза, сколько мог, но когда зачастили прорехи, когда уж и Горицвета заметила неладное, – пришлось сделать то единственное, что оставалось. Запереть дочь на самом краю, там, где сходились Тень и Солонь, где волен он был замедлить время, где всякий миг мог бы дочь видеть и где бессильно было всякое её колдовство