Всё зло земное - Дарина Александровна Стрельченко

дворцу лягушкой скакала. Но никто из посольских своими глазами её не видел, и ясно было: страсть как мужикам любопытно из первых уст узнать, девица всё же, али лягушка, али волчица, али жар-птица, али ещё какая неведомая зверушка?

Иван натянул полость повыше: прохватывал уж мороз. Обернулся на меркнувшие вдали башни Крапивы-Града. Когда снова глянул на мужиков, те белые сидели, будто враз инеем обметало. А Емеля землистый стал, словно над ним крышку гроба заколотили. Ещё бы. Царского сына обидеть.

Иван закрыл глаза. Вспомнил почему-то Василису, её очи-озёра. Вспомнил прошлую зиму, светлое Край-Болото. Вспомнил, как взял в руки лягушку. Как Василису на свадьбе в первый раз за руку взял… Улыбнулся и попросил:

– Расскажите-ка лучше, что за Серебряная такая. Что за народ там, чем промышляют, о чём кумекают. А то ведь толком я о них ничего не знаю, а убедить должен, чтоб не огнём и мечом рудники ставить, а мирно, по уму, для всех с выгодой.

Мужики переглянулись. Выдохнули. Возница перекрестился незаметно, подстегнул лошадей. Те заржали, пошли шибче.

– Ну, значит, дело такое, – не веря ещё, что пронесло, затянул Евсе́й, главный после Ивана в посольстве. – Деревня – в два десятка дворов. Бабы работящие, девки справные. Мужики – рыболовы дивные: сома, говорят, позапрошлым летом поймали в девять пудов[199]. Есть умельцы по лозе: корзины плетут, лапти, потешки. А один, говорят, цветы делает и птиц – ровно живых.

– Да. Тихоми́р-паренёк у них там живёт на отшибе с бабкой. Плетёт цветы, песенки попевает. Бабка его поделки продаёт на торгу да купцам. Купцы в Серебряную ради лозы-то и приезжают, а кое-кто – ради Тихомировых птиц. Увозят их в само Заиревье.

– Ишь как, – хмыкнул Иван.

– А песни какие поёт, – подал голос Емеля. Шёпотом подал, весь ещё бледный, что армяк старый.

– Вот, Иван Милонежич, и послушаем, – добавил возница. – Лошадки-то, правда, как идут! Будто дунул кто в спину, чтоб ветерок подгонял, чтоб снежок ложился. Не к полудню, конечно, но к сумеркам доберёмся. А в полдень в Больших Чутыря́х постолуем. Какие там голубцы бабы стряпают! Таких поди и во дворце царском не бывает.

– Уж поди, – согласился Иван, глядя сквозь дни на голубей да горлиц, выпорхнувших из Василисиных рукавов. А потом расслышал вдруг: «К сумеркам доберёмся». Вспомнил, что увидит Василису только на вторые сумерки после нынешних. И надвинулись тучи на тихое солнце, и словно темней стало, тревожней и тише.

* * *

Серебряная встретила белыми крышами, лютой вьюгой, но вперёд них встала кривая туча. Ярилась, будто кого живого внутри заперли. Бесновался пленник, пускал зимние молнии, метал чёрные лоскутки по небу. Стиснуло в груди, пока проезжали под тучей, дышать тяжело стало, одолели дурные мысли. А ну как хлынет снег, али град, али глухие камни, погребёт посольство да всю землю кругом… А ну как не дождётся его Василиса… А ну как раздумает батюшка насчёт Ратибора…

Только перед околицей отпустило посольских. Встретили царских посланников, отвели в избу, отогрели. Предлагали в баню да почивать, но Иван торопился на рудники. Ни часу лишнего не хотел задерживаться, хоть и добродушными были местные мужики, справными – бабы, улыбчивыми – прислуживавшие девки, и всё кругом искрилось снегом да серебром.

«Может, оттого Серебряной и прозвали, – глядя на снег на коньках крыш, подумал он. – А вовсе не из-за рудной жилы. Когда избы первые тут срубали, про руду-то небось слыхом не слыхивали».

После гуся, томлёной медовой репы и ржаного киселя сыто, нехотя двигалось по морозной улочке посольство. До жилы было неблизко, путь лежал к чаще. Лесная тень опускалась на дворы, а за чёрной околицей, там, где смолкали деревенские звуки, – росла, подавала голос недобрым шумом, перезвоном зимнего голодного бора. К тому времени, как дошагали до места, и у послов, и у провожатых покраснели носы и щёки, заиндевели брови.

– Вот, значит, Иван Милонежич, тут жила, – показывая разрытую, припорошенную снежком землю, сказал Евсей. Раскидал сапогом ледяные комья, снял рукавицу. Морщась, поднял пригоршню земли вперемешку со снегом. – На самую поверхность выходит. Даже этак, рукой загреби – блестит серебро.

Иван вгляделся. И вправду поблёскивали искры: белёсые, прозрачные, будто мушки таяли на свету.

– Тут, значит, сторожку поставим. Стройку развернём. А здесь копать надо будет – но неглубоко, у самой поверхности серебро-то…

Иван зачерпнул ладонью земли и снега, поднёс к лицу. Вдохнул слабый снежный запах, перемешанный с сырым землистым. Улыбнулся искорке серебра, поймавшей проскочившее солнце. Подумал-подумал и сунул серебряный снег с землёй в карман.

– Ну, посмотрели – так пойдём, что ли, к людям потолковать? – окликнул Влас.

Иван молча глядел на снег, не слыша. Совсем другое маялось в голове, светлое что-то, давнее. Вспоминались звёздочки из окна матушкиной горницы. Вспоминались далёкие царства… «Всё твоим будет, царевич мой».

Да не нужно ему ничего. Хотел бы весь век прожить в своей светёлке. Вот бы ещё Кощей о Василисе позабыл, вот бы с ней вместе можно было по лесам, по лугам, по снежным еланям гулять, возвращаться в светёлку без пустых мыслей, без лишних страхов. Вот бы сама она ещё оттаяла… Невесело улыбнулся Иван, чувствуя, как холодит снег сквозь одёжу; поднял голову – а на него уж и мужики глядят не то с испугом, не то с почтеньем. Будто на прокажённого.

– Что такое?

– Пойдём к народу, Иван Милонежич. На торжище собрались уж.

– Пойдём, раз так, – согласился Иван. Не хотел уходить: веяло от снега светом, лёгкостью; словно к ране, к больной душе приложили тряпицу, смоченную в целебном отваре.

Здесь, в Серебряной, снег был всюду. Никто его не убирал, не мёл начисто дворы, как в Крапиве-Граде. Не скидывал с крыш, за околицу не выгонял. Здесь снегу было раздолье, и одно только его неволило – небо, с которого этот самый снег и летел не переставая.

* * *

Народ в деревне оказался мирный, кроткий. Недалёкий, правда: никто, похоже, речей Ивана не понял, кроме мальчонки одного с самого краю. Мальчонка жался к бабке, крепко держался за рукав ветхого зипуна, тряс головой: не то спорил, не то соглашался. А Иван говорил, что поставят скоро на опушке рядом с Серебряной царский рудник – большой, ладный, всё по-учёному. Будет там работа и мужикам, и бабам. Будут добывать серебро. Город отстроят, зелейнику здешнему избу выделят, чтоб пользовал тех, кто хвор. Про город, кажется, и не поняли, но на словах про зелейника оживились. Кто-то крикнул:

– Церковь поставить бы! Житницы подновить!

– Овин починить…

Иван слушал, записывал на