Всё зло земное - Дарина Александровна Стрельченко

– Ишь, до сих пор не растаял.

– Что это? – спросила Василиса, глядя на землю в Ивановой ладони. – Откуда?

– Да с опушки у Серебряной. Зачерпнул землицы, там серебро прямо под ногами лежит. Сунул в карман и забыл, а она так и не потекла, не стаяла.

Василиса протянула руку, коснулась жеми.

– Можно?..

– Да бери! Только на что тебе? Я серебра самого настоящего привёз, вот, погляди…

Василиса приняла землю в ладони, поднесла к лицу. Вдохнула. Серебряные искры засияли в её глазах, будто на звёздное небо смотрела. Снег в руках растаял, земля почернела, засверкало серебро.

– Мокрым камнем пахнет, – вздохнула Василиса, но будто не Ивану говорила, не себе даже. Будто далеко-далеко слала тихие слова. – Ничто так больше ни в Тени, ни в Солони не пахнет. Ничто так больше не сверкает, кроме Сердца-Камня в батюшкином венце… – Подняла на Ивана глаза – сияющие, полные ужаса. Сказала упавшим голосом: – Не может быть, чтобы случайно это. Выходит, пришло время.

Вся она отогрелась; словно жаром повеяло – таким, какой от жар-птиц расходится по глухим лесам. А Ивану отчего-то холодно стало, так, как в дороге не было, как в болоте не было, как после смерти матушки только было. Холодно и пусто, будто стоит один-одинёшенек на всём свете, и нет кругом ничего, кроме белого снега.

Скорей, чтоб согреться, чтоб не стать ледяным царевичем, вынул он из мешка лозовую птицу. Та запела, распахнула крылья, взлетела под потолок, освещая светёлку. Опустилась. Крылом коснулась Ивановой щеки, села на рукав Василисе. И запахло в царском дворце точно как в избе Тихомировой: острой, тонкою небылицей-весною, лесом и муравой, родниковыми ручьями, птичьей верностью.

На растянувшийся миг отошли тёмные мысли, близкие грозы. Подступала тьма, взблёскивали в небесах серебряные иглы; но матушки напевали дивные колыбельные, и вились лозы. Переваливали через стену Крапивы-Града густые тучи, а в светёлке под самой крышей царский сын с молодой женой глядели на золотую птицу.

– Я письмо батюшкино нашла… – тихо молвила Василиса. Погладила птицу по спинке. – На тех самых харатьях, что ты принёс. Видно, заколдовал их батюшка так, чтобы раньше времени мне на глаза не попались.

Замолчала. Птица повернула к ней голову, глянула золотым глазом.

– И?.. Что в письме этом?.. – спросил Иван.

– А в письме этом всё одно к одному, – ещё тише сказала Василиса. – Пишет батюшка, почему отправил меня в болото. И ещё пишет, что я иглою по полотну… между Тенью и Солонью… столько прорех наставила. Что это я Гневу сюда увела… Даже не знала об этом… И выходит, я, я одна во всём виновата… А она век из-за меня здесь скиталась, мучилась!

Покраснели глаза у Василисы. Привлёк её к себе Иван, обнял. Сказал твёрдо:

– Что было, то было. Теперь со мной ты. Никому в обиду тебя не дам и ни в какое болото не отпущу.

Слабо, грустно улыбнулась Василиса.

– Ничего не понимаешь ты… Если мы с Гневой не вернёмся, конец и Тени, и Солони.

…Ночью, когда уснула она, Иван отыскал в заветном ларчике лягушачью шкуру, зажмурился да швырнул в печь под разноголосье матушек и теней, мамок и нянек, под смех Тихомира и проклятья Кощея. Под оханье мужиков, под свист метелицы, под треск бескрайнего полотна…

Ахнула Василиса. И упала тьма.

* * *

– Ах, Иван-Иван… Ах, Иванушка мой Иван!

– Что? Что, Вася? – Иван схватил её за руку, сжал запястье. – Что?

– Ах, Иван, – только и повторила она.

В тёмных глазах-озёрах плескались ночь, и боль, и страх, и надежда. Словно терзало Василису изнутри, словно стрела не лягушке в лапы попала, а девице в сердце. По белым щекам покатились слёзы, и Ивану до дурноты страшно стало за неё, за себя, за все царства здешние и иные.

– Расскажи, – испуганно прошептал он. Крепче сжал тонкое запястье.

– Ах, Иван-Иванушка… Близко Тень. Взойдёт солнце – и попаду тотчас во дворец батюшкин. Я и не знала, что он заколдовал меня так: если что случится со мной, чтобы вернуло меня домой… Ты шкуру сжёг, а колдовству и кажется, что сгубили лягушку… Прощай, Иван!

Иван оглянулся на печь; лалами тлели угли. Вскрикнув, рванулся к жерлу, но Василиса удержала:

– Поздно.

Наклонилась к нему, коснулась губами щеки и растаяла под первый рассветный луч, под щебет золотой птицы.

У Ивана заметалась в пустоте меж рёбер душа, отнялся язык, онемели ноги. Оцарапали спицами изнутри сердце по шёлковой подкладке. Птица взмыла под потолок, с криком вылетела в окно. Захрипело горло – Иван и не слышал, что́ кричал, кого звал. Донеслось сквозь рассвет:

– Спасибо…

Кощей. Ночная сказка

Тенеслов сам раскрылся – на странице, заложенной алым цветком.

«Зёрнышко моё!

Всё, что замыслил, – тебе во благо; тебе и Тени. Больно и горько говорить это. Вырастешь, поймёшь – зла будешь на меня, чувствую. И матушка твоя горюет… Но только так, на болоте, могу и тебя, и Тень защитить от твоих блужданий. Иглою по полотну снуёшь то туда, то сюда… Сколько мог я, откладывал. Но теперь, когда ты Гневу в Солонь увела, нельзя больше медлить.

Но есть и другое, почему я тебя в лягушку обращу и на Край-Болоте запру одну-одинёшеньку.

Матушка твоя, Горицвета, – из Солони. Слишком пылкий у неё нрав, слишком много в ней тепла и света для Тени. Но ей владыкой Тенной никогда не бывать, и потому не так страшно это. А ты, зёрнышко моё, Василиса, – та, кто после меня Тень хранить станет. И нрав этот, что матушка тебе передала, мешать будет.

Сама знаешь земли наши: тихие, дождливые, ровные да спокойные. Цветы наши робкие, закаты наши неяркие, и воды холодные, и рассветы бледные. Не зря земли эти Тенью зовутся: мы – тень Солони, для её зла сито. И если станет Тень такой же, как Солонь, бурной да крикливой, – прекратит тут таять Солонное зло, и людям нашим, и зверям, и всем землям худо придётся.

А в Солони люди живут, Вася, не задумываясь, куда зло уходит. Поссорятся – да не мирятся. Дурного наворотят на горячую голову – и не помнят об этом. Войны затевают, склоки, страхи плодят, сами себя пугают байками да пророками, верят в это – оно потом и сбывается. И только потому, что есть у Солони тень, земли наши, – стоит ещё Солонь. А люди там живут, не задумываясь, кого благодарить должны за то, что не погрязли ещё