Всё зло земное - Дарина Александровна Стрельченко

как матушка по Солони тосковала! Она тебе не сказывала, а сама с тоски чахла. Спросил ты её – нужно ей бессмертие это? Спросил ты её – хочет она в Тени жить с тобой, бессердечным, тёмным?!

– Умолкни, Василиса! Владыки по-иному мыслить должны!

Душила обида – не обида, гнев! Почему матушка ушла? Почему отпустил? Не удержал, слов не нашёл, не утешил… Отказалась матушка от вечной жизни… А на что вечная жизнь, когда дочь в болоте, когда мужу тени да прорехи важней семьи…

«Владыки по-иному мыслить должны».

Куда лучше теперь понимала она Ивана.

– Я защитить нас пытался! Тебя! Её! Тень!

– Уж защитил так защитил, батюшка, – прошипела Василиса. И крикнула бессильно-отчаянно, глядя уже сквозь радугу слёз: – Ты во всём виноват!

Знала: чёрные, страшные слова бросает отцу. Но так больно было, что хотелось хоть каплю, хоть горошину этой боли из себя выдернуть, растворить, чтоб легче стало хоть на мгновенье…

А Кощей стих, потемнел, будто ростом стал меньше. Выдохнул:

– Я скорблю о ней, может, и посильней твоего. – Закрыл глаза; изморозь взлетела по стенам. – Потому что всё, что ты говоришь, – правда. Горю я́ бессмертием одарил, не спросив.

Дар твой колдовской – тоже от меня, и тебя я тоже о том не спрашивал… Во всём я виноват. Но я не знал, не знал, как иначе сделать!

Застонал Кощей. Задрожали своды.

Василиса закусила косу, сцепила пальцы. Бросилась вон из горницы.

– Василиса… Пожалуйста! Я хотел только обеих вас защитить от боли! От страха! Как мог…

…Давно уже было пусто в горнице, давно ушёл батюшка. Хрустел под ногами иней. Крепчал холод, и казалось Василисе, что вернулась она на болото – в самую ледяную зиму, у которой и нет конца.

Но звуки Солонные всё звенели, дрожали в мыслях. Мешались Тень и Солонь, настоящее и минувшее. Песни, голоса, лица бусинами низались на нить. И легче показалось, и правильней поплыть, отдаться чужому миру хоть так, хоть в памяти… Василиса закрыла глаза, окликнула Гневу. И поняла, что кончились силы. Опустилась на снежный пол, упала во тьму, и глухим стуком ударился напоследок о бусины тёмный камень: тревожно, властно спрашивал Иван, мечась по торгу:

– Кто-нибудь царевну видел? Василису Кощеевну? Кто-нибудь ведает, как в Тень к Кощею попасть?

– …Совсем ум потерял.

– В Тень собрался.

– В сказки поверил.

– С такой-то женою не мудрено!

– Может, и славно, что Ратибор Милонежич царём станет, а не Ивашка чудной…

– Ишь ты, Кощея ему. Поди ещё солнышко с неба попросит?..

Куда лучше, куда лучше понимала Василиса теперь Ивана, – отчего не желал он становиться царём.

Кощей. Глухой час

– Но разве никак нельзя по-другому, Кощеюшка? – шептала отчаянно Горицвета. – Почему лягушкой?..

Сидели они у постели дочери: Кощей – в ногах, Горицвета – в головах; перебирала Василисины косы, гладила по рукам.

– На Край-Болоте Тень и Солонь сходятся. – Угрюмо всматривался Кощей в болотные ольхи. – Вася и там и там на болоте будет, не сможет туда-сюда нырять, прорехи делать. А я приглядеть за ней сумею в любое время.

– Но лягушкой-то почему? – упавшим голосом твердила Горя. – Терем ведь можно выстроить. Теней отрядить, подружек… Край-Болото – светлое, там и лебеди водятся, и мирт[202] цветёт. Пусть живёт девицей, пусть растёт. Пускай, что не здесь! Но…

– Мне её на трон после себя сажать, – оборвал Кощей. Отвернулся от окна, глянул на жену с болью. – Остыть ей надо, резва слишком. Не дело это для владычицы Тени. А у лягушки и сердце медленно бьётся, и думы не торопясь текут…

– Ты… ты всерьёз, что ли? Да ты что ж… – Слов не хватало Горицвете, побелела, вдохнуть не могла. – Неужели тебе дочь собственную не жаль?! Ради чего? Ради венца этого?

Схватила тёмный венец с лавки, швырнула прочь. Пылали её глаза. Впервые смотрела она на Кощея не со страхом, не с любовью, а с яростью. Занесла руку, совсем как он над нею когда-то… Уронила бессильно, склонилась над дочерью, прижалась лбом к горячему лбу и заплакала. Кощей положил ей ладонь на плечо – дёрнулась, сбросила с ненавистью.

Он отошёл. Особенно хрупка показалась в тот миг Горя – как колокольчиков стебель. Сколько знал её – боялся сломать. Берёг, как мог, как самое прекрасное, что только и было во всех царствах. И сколько ни убеждал себя, что Васю лягушкой обернёт Тени на благо, никак не отделаться было от страшного виде́нья. Светлое болото, влажный мох. Тихий переплеск, и солнце сквозь ветви. Горят ягоды, осока гнётся под густым туманом, и мелкие цветы шепчутся у самой кромки. А в чаще поодаль лесной колокольчик: синий снаружи, внутри – лаловобархатный, шёлково-горячий, стоит, качается на тонком стебле. Не удерживает тяжести и переламывает стебелёк.

– Пускай хоть Цыба с ней будет, – прошептала наконец Горя, не глядя.

– Нельзя теням на болоте. Развеются, – едва слышно ответил Кощей.

Бархатные колокольчики посыпались в траву, и разнёсся горький запах по берегу.

…Няньки в Солони баяли по ночам детям сказки. Про страшного Кощея сказывали; говорили, нет у него сердца. Но если нет – что ж тогда рёбра разбивало, пламенем жгло по живому, когда уходил с болота, оставляя на кочке замёрзшую, уснувшую дочь-лягушку?

Глава 16. Царица озёр-чащоб

Когда Василиса очнулась, в окна струилась серебристая ночь. Дремала в углу на сундуке Цыба. Василиса села в постели, увидала на лавке батюшкин плащ. Долетел слабый, ей одной слышный голос:

– Платье твоё совсем истрепалось, пока ты сюда летела. А у меня и нет для тебя платья, Васенька. Возьми пока плащ.

Не сразу поднялась горечь, не сразу вспомнила Василиса, на чём с отцом расстались. Долгие, сладкие мгновенья тихо было на душе, ясно… А потом вспомнила. И опять будто молнией ударило, словно швырнуло в самые злые сны.

Взглянула Василиса на батюшкин плащ. Такой знакомый… Не в нём ли он на болото её вёл? Не в нём ли матушку в последний раз обнимал? Подумала об этом Василиса, схватила плащ, набросила прямо на сарафан, перепачканный землёй, тиной да пеплом. Плащ тяжестью лёг на плечи, обжёг стальным холодом, окутал Кощеевым теплом и духом: можжевеловым, бессмертным, из давних счастливых дней. Вдруг и правда прижималась к этому плащу матушка…

Навернулись слёзы. Почему, почему исчезло всё? И не вернуть, ни за что уже не вернуть…

Оглянулась Василиса на Цыбу. Выстыл гнев. С тихой грустью