Всё зло земное - Дарина Александровна Стрельченко

– Нездешний свет, – прошептала Яромила. – Не держи её, Милонегушка.

Царь, застыв, остался сидеть среди парчовых подушек, среди шёлковых занавесей да цветных сукон. А царица выскользнула из дворца и пошла к болоту. И опять Иван тихой тенью шагал за ней по слетающему предвечернему свету, по серебряному снегу, в пасмурных сумерках собственной своей опустевшей чужой души.

* * *

…В Тени время идёт быстро. Закроешь глаза – минет век, а не век – так три седмицы хотя бы, зимняя тропка до Янваля. Оглянуться не успела Василиса, как окликнул батюшка. Заметила, что коснуться хотел её плеча, да раздумал.

– Край-Болото звенит. Гнева скоро вернётся.

За окнами метался туман, шумел ветер, будто дождь собирался. Не было уже мги, только молнии сверкали, пели над лесом.

– Что-то… не так будто, – прошептала Василиса.

– Не так, – кивнул Кощей. Проверил, легко ли вынимается меч из ножен. – Пойду. А ты… Храни Тень. Всё сделай, чтоб сохранить.

Порывисто наклонился, поцеловал Василису в лоб и исчез мгновенно без звука, без пламени.

А Василиса, давя тоскливую тьму – томилось сердце, не давало покоя! – оглянулась в Солонь. В который раз отыскала взглядом Ивана. Шёл он по Крапиве-Граду, смотрел по сторонам – скупо, хмуро. Останавливался, выспрашивал всё у встречных. К купцам подходил, к корабельщикам, к скоморохам. Свернул в Сахарную слободу, замедлил шаг; оглядывался, прислушивался. Вдруг встал, прислонился лбом к бревенчатой стене, сжал кулаки. Ударил по брёвнам, вскрикнул глухо, бросился, куда глаза глядят…

* * *

Улицы кончились, позади остался торжок. Гнева вышла за ворота и узкой тропкой побежала в лес. Снег под ногами таял, сердце мерно, звонко билось под шубой. Тепло было, словно весной, и плакали нежданной оттепелью наледи на высоких угловых башнях.

Когда поравнялась с первыми деревьями, снова почуяла, что Иван идёт следом. Притаился за сосной, слился с сумраком. Чего от неё ждёт, чего ищет? Может, думает, к ручью пошла, к тому самому, в котором его чуть русалки не утопили?

Гнева рассмеялась, вспомнив, как готовили они с Василисой отвар. Тогда – оторопь брала от того, что Ивана у смерти отобрать хочет. Это после того-то, как матушку его сгубила, как его самого сжить со свету пыталась. А теперь – только смешно было от этого. Смешно ли?.. От смеха ли дрожишь, Гнева?

Нет, нет. Не смешно вовсе, ошиблась, не гневись… Не смешно. Страшно. Страшно, и дух занимается в груди от торжественных узоров, выводимых тем, кто выше Солони, выше Тени, выше даже того тайного, тихого, куда ведёт в Тени самая крайняя из троп… Пряхи небесные – так батюшка говорил. Батюшка… Вот-вот увидятся! Окатило теплом пополам с горечью, прибавилось сил.

…Но Иван тут, конечно, лишний. Незачем ему видеть, куда она идёт и зачем. Был он уже на Край-Болоте, был и что надо – сделал. Гнева махнула рукой, поднимая стеклянные стены. Снег летел в них, метался бездумными мотыльками, не понимая, что это за преграда. И Иван так же заметался, ища, куда пропала царица, отчего взяли и истаяли все следы.

Долго ли, коротко ли, поле, лес ли – подступила полночь.

Гнева опять тихо засмеялась, раздвинула ветви и вышла к берегу. Вот оно: белое, ледяное. Но чуть раскидаешь снег, чуть посмотришь под лёд – чёрное, что глухая ночь. А если нагнёшься, лучше всмотришься, не побоишься холода, ладонью лёд растопишь – будет там целое царство, и травы, и рыбы, и дорога домой.

Годы кончились, позади остался век.

Гнева разбила лёд – остро, до локтя отдалась боль, поднялась к сердцу, сбила дыхание. Драгомир… Ратибор… Гнева закричала беззвучно и бросилась в воду. Ударилась лицом о чёрное, плотное, ледяное… Ниже, ниже… Насилу глаза открыла и полетела вниз через колючие звёзды. И почти, почти нащупала нить – та уж блеснула, и послышался словно голос Василисы, и повеяло, повеяло уж совсем родным…

Гнева потеряла разум, звуков не было, только шелестели рыбы, гладили по щекам стылыми плавниками. Только всё её существо рвалось: глубже, глубже, схватиться за ниточку, полететь по ней, ну же, ну!.. Ну!..

Чьи-то руки обхватили поперёк туловища, потащили обратно. Толкали в плечи, трясли, тащили. Неловко было под водой, испуганно метались серебристые рыбы. Да что ж там ещё? Что опять её не пускает? Неужто Василиса обманула? Неужто время спутала? Неужто…

Руки вытолкнули её на берег. Полыхнуло в болоте. Квёлая ряска разошлась чёрными кружевами, побежали мелкие пузыри. Иней покрыл кромку разломанных льдинок, всплыла Иванова шапка, и всё стихло.

Дрожащая, мокрая, Гнева и не поняла сразу, что случилось. На миг вернулась на век назад: показалось, что бредёт по тихому полю, над головой блестит месяц, и светятся вдалеке деревенские окна, а в груди – обморочный бездушный мрак.

Нет, нет. Это давно было. Давно. Это не с ней теперь. Она… она ведь умылась в Край-Болоте, окунулась… видела уж дорогу… Что стряслось?

Иванова шапка с тёмным пером подплыла к берегу. И Гнева хрипло захохотала. Стоя на коленях, зарывшись руками в снег, принялась выдирать из земли мёртвые травы.

Иван. Иван решил, что она тонет. Долг решил отдать. За тот отвар. Вытащил на берег. А сам… Ладно бы утоп! Так нет, нет же, она ведь видела: открылась дорога! Сам в Тень ушёл, ничего не понимая, ничего не ведая! Ох Иван… Ох дурак…

Гнева закричала от отчаяния. Зимние птицы вторили, и шептало болото:

Спи и забывай… Засыпай, забудь.

Закрывай глаза. Тёмен будет путь.

Проплывали тучи, в разрывах сиял месяц, золотил снег.

Гнева послушно закрыла глаза. Так и просидела до самого рассвета, до конца, до последней крошечки выстыв. Утром вернулась во дворец.

Ещё год. Целый год ещё ждать из-за этого дурака.

И такое облечение разлилось, предательское, горячее, оттого что целый год ещё с Милонегом будет и с сыновьями…

– Ратиборушка… Драгомирушка… Милонег мой…

Шептала лесу, улыбалась, плакала, звенело в груди.

Тёмные поля. Тёмная роса.

Долог будет путь. Закрывай глаза.

Кощей. Близится заря

Дворец бесконечным казался, пустым, липким, словно вся Тень обратилась топью. Бродила по горницам Горицвета, застыл у окна Кощей. Глядел на далёкое Край-Болото, где оставил Васю, но видел перед собой не ветки, не кувшинки, не лягушачью кожу. Видел батюшку. И впервые думал о нём, о том, как ушёл он, без злости, без ярости.

Но когда было плакать да горевать? Снова копилось зло, бреши от