Юность на берегу моря Лаптевых: Воспоминания - Юрате Бичюнайте-Масюлене

— Посажу, засужу! — кричал взбешенный Бирюков. — Это издевательство!

Однако Наумкин, вызвав его в коридор, стал что-то объяснять, а мы расплакались. Вернувшись, Наумкин сказал, что за ночь мы должны нарисовать другой, если не хотим попасть в лагерь. Работали всю ночь, рука уже была набита, поэтому к утру портрет был готов. Старый мы сами разрезали на куски и сожгли.

Получили письмо из Литвы — от дяди Антанаса. Он писал, что вернулся врач из Утяны, который был в лагере вместе с моим папой Витаутасом Бичюнасом, и сообщил, что папа умер в 1945 году. Он рассказал, что папа выжигал на дощечке фамилию, имя, отчество, дату и место рождения, а также последнее место работы каждого умершего в лагере литовца. Эту дощечку клали умершему под голову, чтобы близкие могли хоть косточки его найти, когда изменятся времена и можно будет привезти в Литву останки. К сожалению, когда умер он сам, некому было выжечь надпись на дощечке. Получив эту весточку, мы и не плакали, потому что мысленно уже давно похоронили его…

Каким человеком был мой отец, с кем он дружил и к чему стремился? Как написал в своих воспоминаниях режиссер Антанас Суткус, он был человеком особого склада. Чрезвычайно честным и совестливым, набожным, талантливым, трудолюбивым. Я помню его по большей части за работой — рисующим картины на природе. Кроме того, он писал, вернее говоря, печатал одним пальцем на пишущей машинке — почерк у него был неразборчивым, и машинистки не брались печатать ему. Работал он еще на радио — вел отдел писем. Сквозь щель во входной двери корреспонденция падала к нам прямо на пол. Письма шли со всей Литвы по самым разным вопросам, были и такие, что он, помнится, читал и хохотал… Он писал литовские тексты песен эстрадному артисту Дольскису. Приходили книги с записками: «Прошу упомянуть и отрецензировать». Он был человеком добрым и вместе с тем строгим — слова его и мамы были для нас священны. Очень любил он свою маму, говорил: «Мама — это праздник». Самым главным праздником у нас в семье был День матери. Каждый год, возвращаясь вечером в Сочельник из костела, он приводил с собой какого-нибудь нищего — старика или ребенка, которого мама мыла, переодевала, кормила, а часто и на ночь оставляла. Так и нам прививалась такая черта, как сочувствие к страждущим. Папа любил порядок и был главой семьи в полном смысле этого слова: мы никогда первыми не садились за стол, никогда никто не позволял себе первым класть на тарелку еду или выбирать кусок получше — так нас приучали уважать старших, чтить отца и мать.

Папа и как учитель отличался от других. Преподавал нам рисование Робертас Антинис — класс гудел, преподавал Витаутас Кайрюкштис — в ярости стучал ладонью по столу, а класс все равно гудел. Когда же в класс входил папа, устанавливалась тишина: даст задание, а сам сидит за столом, что-то рассказывает, и все слушают, затаив дыхание… Он перевел с русского языка сказку Корнея Чуковского «Мойдодыр», а о плохих переводчиках того времени отец писал: «Пятрас перевел стрелки на часах, а я перевел стихи». Он писал пьесы для театра «Вилколакис», сотрудничал с режиссером Суткусом. Когда в 1956 году мы вернулись домой и зашли к Антанасу Суткусу, он сказал: «Прости, Наталья, и пусть простит светлой памяти Витаутас, так уж случилось, что Витаутас сложил голову вдали от родины, а его лавры достались мне… Ничего уже не изменить. Но мы все знаем, что Витаутас больше всех сделал для „Вилколакиса“». Папа не только писал пьесы, но и сам играл, рисовал декорации. Он обладал редким чувством юмора (в какой-то мере унаследовала его и я), а ведь «Вилколакис» был театром сатиры и юмора, высмеивавшим недостатки тогдашней жизни и разнообразные пороки господ. Суткус обычно оставался в стороне, а отец из-за этого театра конфликтовал даже с президентом Антанасом Сметоной. Во время революции он сам чуть не умер от голода и потому сочувствовал бедным. И еще он был очень доверчив, из-за чего не раз влезал в долги. На собственные средства создал театр «Жвайгждикис», который не смог преодолеть финансовые трудности. От фракции христианских демократов отец был избран членом первого — учредительного — сейма. Тот, у кого поднялась рука включить в список депортируемых моего отца, не понимал, что, обрекая на смерть полного творческих сил, талантливого человека, он совершал преступление против всей Литвы.

Время шло, по вечерам я все еще ходила воспитывать Тоню. Что-то в ее душе, видимо, стало пробуждаться. Слушая мои рассказы, она иногда начинала так плакать, что не могла остановиться. Тогда она брала бутылку водки и ставила ее на стол, говоря:

— Выпьем, б…, некоторые люди живут, как в сказке, а ты, б…, погибаешь тут. Единственная радость — напиться.

Я составляла ей компанию. А когда Юргис видел нас подвыпивших, то сразу спрашивал, не осталось ли чего-нибудь. И мы возвращались втроем, чтобы допить. Юргис начал водить меня на всякие попойки. Вернувшись, я ложилась рядом с мамой — знала, что своим сломанным носом она не чувствует запаха, но Вайдевутис не раз ругал меня. Если мама говорила что-то плохое о Юргисе, я сердилась; начались споры с мамой. Я поняла, что Юргис мне не безразличен.

Приближался 1947 год. Наумкин снова попросил подготовить какой-нибудь концерт. Для новогоднего карнавала мы с Вайдасом инсценировали несколько стихотворений Маршака в музыкальном сопровождении. Играть было кому. Один еврей отлично играл на скрипке. Бенкуте Прапуоляните хорошо играла на пианино, а Юргис, как я уже говорила, был аккордеонистом. Мы снова объявили новогодний маскарад. На этот раз я готовила костюм уже в расчете на премию — хоть и небольшая, но все равно прибавка к зарплате. Я изображала ведьму с избушкой на курьих ножках. Замысел удался — я снова получила первую премию.

Дело шло к весне. Мне сообщили, что поеду с экспедицией проверять, есть ли рыба в Силахе. Предполагалось, что там я буду работать и приемщицей рыбы, и мастером, и еще продавщицей. Когда лед сошел, мы погрузили на небольшую плоскодонную баржу снасти, продукты на месяц и отправились в путь. Сначала все шло хорошо, однако чем дальше мы плыли, тем мельче становилась река, местами даже приходилось толкать баржу. Останавливаясь у берега, мы палкой измеряли глубину и ясно видели, что вода уходит. Жгли костер, потому