Любовник Павлова 2 - Ника Маслова

Конечно, я платил ему. Но его эмоции на порядок превышали вложения. И он не психопат, помешанный на деньгах, чтобы трястись из-за них. И я начал надеяться, что всё это — настоящее, отгонял опасные мысли, но привязывался к нему всё сильней.

На сороковом году жизни пора бы уже разучиться верить в розовых пони. Вадим не меня боялся потерять, а шанс на выздоровление брата. Из-за него одного он как клещ вцепился за меня, влез в душу, стал необходимым. Я оказался глупей и наивней впервые влюбившегося школьника.

Человек собственного брата спасал, а я в нём увидел другое. Он молодец, а я — сам дурак.

А как он разливался соловьём при Денисе, что ему нравится работать в благотворительном фонде, поднимать на ноги людей, что это его вдохновляет. Его голос наполняла искренность. На лице — ноль притворства.

И ведь он не врал. Всего лишь недоговаривал, каких именно людей мечтает поставить на ноги. И даже в этом я не имел права его обвинять. Брат, тем более близнец — это святое.

И я бы понял его, правда, в последние дни — точно бы понял. Но он всё молчал. Почему тоже понятно — Маринка звонила, всё жужжала, что Вадим со мной лишь из-за денег. И, кстати, ведь оказалась права. А он слушал наши разговоры, каждый раз темнел лицом, скрещивал руки на груди — закрывался. И вот, так ничего мне и не рассказал. Побоялся открыться, хотел гарантированно получить положительный результат.

Теперь же я не хотел рисковать — желал знать, что он сделает в такой ситуации. Обманет, документы подделает или всё-таки придёт объясняться, просить?

Я встал из стола, прошёлся по кабинету.

О чём бы я ни думал, последние слова Ломоносова не выходили из головы: «Я буду в палате триста тринадцать». Он словно проклял меня. Секунды так медленно шли, минутная стрелка на часах и вовсе застыла.

Я остановился у закрытой двери. Её снежно-белый цвет напоминал, что стоящий перед ней человек родился без нимба и без ангельских крыльев умрёт. Что всепрощение и милосердие к лицу только сидящим на облаках или витающим в них. Что умней и выгодней — перетерпеть ожидание и получить железные доказательства.

Если Вадим пройдёт испытание, я буду твёрдо знать, кто он такой. Если не пройдёт — то же самое. И никаких никогда больше сомнений.

Вот только однажды я уже стоял перед похожей дверью. Ждал вердикт. Получил его — окончательный и бесповоротный, смертельный для моей жены. Надежда спасти Ларису от болезни умерла раньше, чем ушла она сама. Разговаривая с врачом, я настаивал на том, чтобы знать всю правду. Узнал, и так потерял её дважды.

Это не убило меня — сделало сильней, как говорится.

Но хотел ли я, чтобы через такое проходил Вадим? Затеяв всё это, он поставил на карту всё, что имел, все шансы на лучшую жизнь. Кто он мне, чтобы беречь его сердце?

Когда я вышел из лифта, Ломоносов стоял напротив, подпирая белую стену. Он улыбнулся мне и сказал:

— Я надеялся. И я очень рад, что вы изменили решение. Я ещё с ним не говорил.

У него не возникло даже тени сомнения, что я здесь с другой целью — к примеру, потоптаться на павшем, утолить самое подлое и злое, что есть во мне.

Марина утверждала, что далеко не всегда, но бывают моменты, когда мои чувства может прочитать любой человек. «Ты слишком добрый, папа», — говорила она, а я смеялся. Ведь она так плохо знала меня и мою репутацию.

Ни один из моих противников не назвал бы меня добряком. А дочка всё повторяла: «Ты слишком мягкий, из тебя верёвки вить можно». И клялась защитить меня от тех, кто только попробует это сделать.

— Почему он? — спросил я. — Вы не можете себе позволить привязываться к пациентам. Почему так переживаете за Максима Хотова?

— За них обоих, так будет вернее. На их примере становится очевидным, какой жестокой может оказаться судьба человека. Вот он прекрасный, в расцвете сил, и вот он же раздавленный и измученный. Если есть хотя бы мизерный шанс всё исправить, надо попытаться вытащить брата Вадима с того света.

— Максим умирает?

Ломоносов протёр очки.

— Есть случаи, когда говоришь себе: не дай Бог оказаться на его месте. Он угасает, но очень медленно, потому что всю жизнь занимался спортом, и теперь его проклятие — долгая агония в полной обездвиженности и беспросветности. Если, конечно, такой человек, как вы, ни протянет ему руку и ни вытащит его.

— Вы сами сказали, что операция рискованная, Максим может умереть на операционном столе.

Ломоносов невесело улыбнулся.

— Поверьте, смерть его пугает намного меньше, чем продолжение такой жизни.

Когда я вошёл в палату, то увидел двоих — похожих и непохожих одновременно. Измученного болезнью Максима, вид которого ужасал, потому что в нём я сразу же увидел Вадима. И самого Вадима — с залитым слезами лицом.

У него губы дрожали. Он цеплялся побелевшими руками за решётку кровати.

Мы молча смотрели друг другу в глаза, а затем он рухнул на колени передо мной. Словно из него выдернули стержень, и он, как детская игрушка, рассыпался на много кусков.

Марина не зря говорила, что я слишком добрый, что мягкосердечный дурак, из которого верёвки вить можно. Поднимая Вадима на ноги, прижимая его к себе, я не мог поступить иначе. Его обман перестал иметь значение в тот миг, когда он, вцепившись в меня, словно в спасательный круг, навзрыд разрыдался.

Говорят, мужчины не плачут. Ну-ну.

Я держал его, гладил его по спине, а он всё пытался успокоиться, но у него ни черта не получалось. А ещё он разбудил своего брата, и тот теперь смотрел на нас. У Максима дёргалось лицо, едва заметно, он будто пытался что-то сказать, но не мог.

Видеть другого человека в таком состоянии, родное лицо — осунувшимся, похудевшим, измученным донельзя, понимать, что это случайность, что Вадим мог вот так же лежать — всё это выше меня.

Я оторвал Вадима от себя, взглянул ему в глаза.

— Так, хватит уже рыдать. Я помогу твоему брату. А сейчас успокойся, и всё обсудим.

Глава