Любовник Павлова 2 - Ника Маслова

Глава 37. Вадим. Без ног и оправданий

Павлов приказал мне успокоиться — невыполнимо — или хотя бы присесть. Догадавшись, что я вдребезги и никакой, дотолкал до нужного места рядом с кроватью Максима. Там, стукнувшись о край кресла, я упал на пятую точку и уставился перед собой.

Кровать, заправленная белым бельём, и безвольная рука Макса на ней то становились чёткими, то расплывались. Я всё ещё позорно рыдал. Утирался платком, который Павлов мне дал, но тот промок насквозь и больше не помогал. Но я всё равно его комкал, как какую-то ценность.

Павлов находился рядом и точно, я сам это слышал, сказал, что вылечит Макса.

— Всё ж хорошо. Ну чего ты? — сказал он и погладил меня по плечу. Я попытался вцепиться в его руку, но он освободился и отступил. — Постарайся успокоиться. Нам нужно поговорить, но это невозможно, пока ты в таком состоянии.

«В таком состоянии» означало и слёзы градом, и руки трясущиеся, как у столетнего старика, и нутро — в желе просто. Стыдоба, но я не мог это остановить. Из меня будто выдернули все кости. Внутренности словно перемалывало на куски и запихивало назад, в медузой расплывающуюся оболочку.

Я наклонился и прикрыл ладонями нос и рот, как делают те, кто боится летать в самолёте. «Подышать в пакетик» не помогло, меня продолжало колбасить.

Пришёл Ломоносов, и дал мне успокоительное. Таблетки я сжевал, запил водой, стуча зубами о край стакана, пока доктор проверял Макса и разговаривал с Павловым.

Жизнь сдвинулась с забуксовавшей точки, и я наконец стал отходить от той бури, который пережил, когда увидел входящего в палату Павлова.

— Николай Николаевич Павлов — наш меценат, — сказал Ломоносов, обращаясь к Максу. То, что Макс не мог ему ответить, похоже, врача не смущало. — Он согласился оплатить твоё лечение в Израиле. Операция рискованная, но шансы выздороветь у тебя есть. Они станут выше, если ты сразу настроишься на длительный процесс лечения. Скорей всего, операция будет не одна, потом реабилитация. Всё займёт год, может, больше. Твоя мама...

Они обсудили этот вопрос с Павловым, и он подтвердил, что мама поедет с Максимом. И Люда тоже, наверное, ведь нельзя оставлять её одну тут на целый год. Про то, что я совершеннолетний и могу присмотреть за сестрой, как и про нашего отца, никто не произнёс ни одного слова.

Я ущипнул себя несколько раз, но это происходило в реальности. Чудо случилось, Макс получил помощь, и я, возможно, тоже что-нибудь сохраню. Павлов не смотрел в мою сторону, но, разговаривая с Ломоносовым, не выглядел злым или разочарованным. Словно и правда, как он сказал, всё хорошо.

Наверное, я слишком привык получать от судьбы по башке, раз, даже сидя здесь, видя и слыша всё это, не мог до конца поверить, что всё, Макс спасён.

Когда Ломоносов ушёл, Павлов спросил:

— Ну как ты? Тебе уже лучше?

Не доверяя голосу, я кивнул.

— Тогда сходи в ванную комнату и умойся, — посоветовал он. Усмехнулся с ехидцей. — Тебе это нужно. Нос — красной картошкой, как у Деда Мороза.

— Х-хорошо, — выдал я осторожно. Не дал петуха, не раскудахтался, вот и ладно, живём.

Я попробовал встать и ни-че-го. Меня не держали ноги. Подкашивались, словно резиновые. Я попробовал несколько раз, упираясь в подлокотники, и понял, что всё. Вот и догнала меня карма. Максим скоро встанет, что совершенно справедливо, а я лягу на его место и никогда больше не поднимусь.

— Та-ак, — сказал Павлов. — Сиди, я сейчас.

Он вышел за дверь, вскоре пришёл Ломоносов с медсестрой, та — со шприцом, и они живо отправили меня в мир голубых грёз и розовых пони.

Мне показалось, или я и правда видел маму? Она вошла в палату, увидела всех нас — кучу людей, и меня в том числе. Я что-то лепетал, и она возмутилась, стала выяснять. А потом Ломоносов ей что-то сказал, и она, ну точно как я, упала на колени и громко, во весь голос расплакалась.

* * *

Когда я проснулся, Павлов сидел рядом со мной в кресле, что-то просматривал в телефоне. Сначала я увидел его освещённое синим светом экрана лицо, затем разглядел интерьер — брат-близнец того, который видел в палате Максима.

Кровати в медцентре — на диво удобные, этого не отнять. За окном совсем потемнело, в палате горел всего один светильник, да и то, как в поезде, приглушённым светом, приятным для глаз.

Стоило пошевелиться, как Павлов посмотрел на меня. Я улыбнулся ему, не зная, чего ожидать. Волнительно сосало под ложечкой, но паниковать было рано. Если бы он хотел окончательно вышвырнуть меня из своей жизни, то не стал бы дожидаться, пока я проснусь.

Дойдя до этих рассуждений, я вспомнил, как заснул — мне вкололи что-то, способное свалить лошадь. Вспомнил и как не мог встать на ноги, как, не ощущая их под собой, пересрал так, как никогда в жизни.

Резко сев на кровати, я потянул одеяло на себя, уставился на голые ступни ног. Пошевелил пальцами на левой ступне, на правой, на обеих сразу, согнул ногу в колене — и всё получилось без каких-то проблем.

Подмышки и затылок покрылись холодным потом, но в остальном жаловаться мне не приходилось. Я находился в больничной пижаме, в палате, в постели, с Павловым в кресле рядом со мной. Мои ноги оставались при мне — уже не резиновые. И один этот факт искупал тот страх, который я пережил тогда, в палате Максима, и в ту секунду вот только что, когда думал, что брат год уже полежал, теперь пришла моя очередь.

— С тобой всё хорошо, — подтвердил мои открытия Павлов.

— И что это было? — спросил я, глядя на ноги, не на него. Лицо подозрительно потеплело. Я не сомневался, что свечу щеками ярко-помидорного цвета.

— Ты переволновался. Такое бывает, — ответил он незлым тоном.

Я сжал кулаки, вдохнул, повернулся к нему, уставился ему прямо в глаза.

— Скажите прямо, вы меня прогоняете?

Он молча усмехнулся. Смотрел на меня таким взглядом, который я никак не мог прочитать. Та дрянь, которую мне вкололи, всё ещё находилась в крови, но у меня от волнения вспотела спина.

— Пожалуйста, я должен знать. Я не хочу