Давайте помолимся! - Аяз Мирсаидович Гилязов

родную деревню и своими глазами увидел все «достижения» советской власти. Яков Борисович самый молодой, не считая меня, в компании. После окончания института этот грустный человек успел всего пару лет поработать. Мыслям нашим было тесно в столыпинском вагоне102, но сами-то мы поместились, едем! Утром и вечером – забег в туалет, с двух концов вагона заключённых подгоняют два злых солдата, если чуть завозишься, сразу получишь тяжёлым замком по плечу. Солдаты здесь злющие, никому спуску не дают… Кормёжка «европейско-континентальная»: перед отправкой каждому выдали по несколько селёдок – голимая соль, в рот взять невозможно, два раза в день, утром и вечером – по кружке воды. На жажду, спёртый воздух, голод я внимания не обращал, путешествие от Казани до Свердловска было для меня невероятно интересным, я бы даже сказал, счастливым.

Очарованный своими добрыми и мудрыми попутчиками я с нетерпением ждал каждого их рассказа, впитывал каждую мысль! Самоубийство Орджоникидзе из-за разногласий со Сталиным… Расстройство желудка у Сталина со страху, когда началась война, и три дня, проведённые им взаперти в тёмной комнате… Тысячи людей, арестованных и брошенных в камеры за сутки после убийства Кирова… Разве это не счастье – одну за другой услышать подобные истории в пятидесятые годы?!

Помню всё до мелочей, например, даже случай, близкий по сюжету анекдоту, рассказанному профессором Хинчиным! Один старый еврей работает наборщиком в одной из типографий Ленинграда. На 1 декабря 1934 года у него намечена свадьба дочери. Вечером всё должно состояться! Когда, закончив работу, он развязывал льняной фартук, в редакцию ворвался возбуждённый редактор и велел срочно рассыпать гранки и набрать новое сообщение. Оказывается, получена весть об убийстве Кирова! Несчастный еврей в сердцах швыряет фартук и кричит: «Так и знал!»… Бедолага отец уже дважды откладывал свадьбу, поэтому слова редактора не доходят до его сознания. Он и в этот день всю смену работал, тревожно заклиная: «Лишь бы только чего-нибудь не случилось!»… Его отчаянное «Так и знал!» в ту же минуту доходит до ушей КГБ, еврея арестовывают, а на рассвете расстреливают…

Наш вагон после долгих перетягиваний, сопровождаемых скрежетом и лязгом, загоняют в самую гущу, зажимают между другими вагонами. Раздаётся приказ выходить, один конвой сдаёт, другой принимает. Конвоиры будто соревнуются между собой в злости. Со всех сторон нас окружают огромные, сытые, здоровые, злые мужики. Верные наймиты коммунистического режима. Собаки, клыкастые злые псы. С тех пор я стал бояться собак, ох и злые же они, просто жуть! А они, черти, чуют мой страх, только что не спрашивают, с каких пор я стал их бояться. Говорят, над головами тех, кто боится собак, дым поднимается. Не знаю, я шапку до упора натягиваю на голову, но они всё равно чуют мой страх…

Нас быстро-быстро построили. После пары ударов прикладом каждый вмиг находит своё место. Трогаемся. Идём между вагонами, хлюпая обувью и пошатываясь из стороны в сторону. Тут я вспоминаю, что к выданной в дорогу рыбе и не притронулся, а хлеб только несколько раз надкусил с краю, почти трое суток в пути, а я не голоден! Увлёкся разговорами! Боясь повернуться, я смотрю на попутчиков исподлобья. Я же среди своих иду – среди признанных советским законом врагов народа! А мне всего двадцать два! Чёрт побери, гордость-то какая! Наконец-то я оказался среди единомышленников, среди родственных душ. На Чёрное озеро с улицы Бехтерева меня доставили в пешем порядке. Когда я сказал полковнику Катерли, мол, желал этого ареста, то в ответ услышал: «Дурак!» Ну дурак или нет, это жизнь покажет, но в Свердловской пересыльной тюрьме я был доволен собой и даже горд.

В тот момент из-за тёмных вагонов неожиданно показалась чья-то тень и озадачила вопросом: «Воры есть?» Из наших рядов кто-то выкрикнул: «Есть! Мишка фиксатый!» Тень тут же растаяла. Вдалеке от людских троп, на заснеженном пустыре мы погрузились в машины. Через недолгое время пути перед машинами распахнулись железные ворота, и мы оказались во внутреннем дворе тюрьмы. О-о, вот где, оказывается, сосредоточен русский народ!.. Отовсюду непрерывно прибывают этапы, их едва успевают принимать. Со всех сторон слышны командные окрики, очумевшие от арестантского запаха собаки захлёбываются лаем, особо обозлённые пытаются кинуться на нас. Там пересчитывают, тут фамилии выкрикивают, между собой переругиваются, похоже, каждому конвоиру хочется быстрее сдать заключённых и исчезнуть… Выкрикивают фамилию, ты должен выйти из строя, назвать имя-отчество, статью, срок и примкнуть к сгрудившимся в другом конце коридора арестантам. Тут и хромые-косые летают со скоростью молнии, и слепые прозревают, и не знающие ни слова по-русски эстонцы точно понимают все команды. Дают прикурить российскому народу солдатики МВД! После всех перекличек нас, наконец-то, набивают в одну из камер тюремного «вокзала» Свердловска. Ад, говорят, о семи слоях, не знаю, в каком слое оказались мы, дождавшись, когда глаза привыкнут к темноте, я нахожу своих попутчиков и устраиваюсь поблизости. Присесть некуда, стоим. Здешний тюремный вокзал – это четырёхугольная камера, пол и потолок которой соединены толстенными листами железа. Нас, пятьдесят восьмую статью, заперли отдельно от остальных. Когда после нас в это помещение впихнули ещё пару этапов, то не осталось места даже стоять. Старики и больные опускались на корточки, а потом и вовсе попадали. Наши пока молчат, понурив головы, словно вымокшие под холодным дождём овцы, опираются друг на друга, стараясь не потерять равновесия. Успеваем посмотреть на соседей. Там… в основном молодёжь, есть и подростки, едва вышедшие из детского возраста. Осмотревшись, прислушались: они говорят на непонятном нам языке, состоящем сплошь из матерных слов. На лицах то ли злоба, то ли развязность, подростки в постоянном движении, куда-то всё время перемещаются и перекатываются, без раздумий машут кулаками, кого-то бьют, на кого-то орут. Среди нас, скромных, пошёл шепоток: «Это воры, похоже, уголовники!» Ай-яй! Если с такими в лагерь попадёшь… От этих сказками не отделаешься, как удавалось когда-то Кулешову. Помню, как привыкший к заграничному комфорту москвич Ольгерт, одной рукой поддерживая ставшие большими из-за сдувшегося живота брюки, с гульфика которых были предусмотрительно срезаны все пуговицы, а другой поправляя неутомимо скатывавшиеся на кончик носа очки, удивлённо переспрашивал у остальных: «И это… наши советские люди?!» Советские зверёныши из соседней камеры – с чутким слухом, с кинжальным взглядом – не оставили без внимания этот дурацкий вопрос! Один из них, в дорогой кубанке, в приталенной коричневой шубе, в огромном губастом рту – полпуда золота, крикнул через решётку: «Не горюй, папаша! Смерть Сталина всем нам принесёт свободу!»… Представьте себе ситуацию – наша половина содрогнулась от