Давайте помолимся! - Аяз Мирсаидович Гилязов

людьми! Мы поняли, что думаем об одном и том же, цели у нас одинаковые, гордились друг другом! Да, да, гордились! Мы – жертвы сталинского режима! Мы – вышедшие на борьбу против кровавого режима сыны родины! Голоса наши звучали мужественно, мы могли постоять друг за друга, поддержать в праведной борьбе! Почему же сейчас, когда топчут одного из нас, мы молча смотрим, сжимая прутья решётки и трясясь от гнева, но не протестуем? Стоит одному начать, и непременно поднимутся остальные! Пусть нас лишат воды, пусть будут нещадно бить, но мы будем страдать не зазря, потому что покажем, что мы не стадо баранов, что сильны, когда действуем коллективно!.. Сам думаю об этом, а сам, расталкивая попутчиков, отхожу всё глубже и глубже, пока не упираюсь в заднюю стену камеры. Лишь бы не увидел конвой, лишь бы они не запомнили моих закушенных губ…

Промолчали, терпеливо досмотрели кровавое представление до конца. К нам вернулись страх и рабская покорность. Где же мы были настоящими: там, в тюремной камере, или здесь, сейчас проявилась наша сущность?.. Почему я спрятался, почему трусливо вжался в стену? «Если боишься, старайся не смотреть собаке в глаза!» – наставляли нас взрослые. Сердце моё бешено колотится, словно хочет выпрыгнуть из груди и наброситься на охранников, мускулы рук шевелятся от напряжения.

Когда арестант вдоволь искупался в собственной крови, его, бесчувственного, зашвырнули в камеру. Из этой же камеры вызвали двоих и дали им по ведру с тряпкой. Пожилой зэк, склонившись над ведром, принялся было пить, но тут же получил сильный пинок под зад. Безропотно и слаженно пара зэков, пытаясь угодить охране, мигом вымыла и насухо вытерла пол в коридоре…

2

Подле меня будут люди, и быть человеком между людьми и остаться им навсегда, в каких бы то ни было несчастьях, не уныть и не пасть – вот в чём жизнь, в чём задача её.

Фёдор Достоевский

Нас привезли в местечко Карабас, в особый лагерь для политических заключённых, который должен жить по какому-то новому, никому не ведомому режиму. Я ведь уже говорил, что секреты в тюрьме не умещаются, они обязательно должны откуда-нибудь пробиться наружу? Так оно и получилось. В тюрьму Петропавловска нас привезли на рассвете, в жуткий холод. С вагонов сгрузили, но ещё очень долго мы топтались в ожидании грузовиков. Того избитого бедолагу, закутав в тряпьё, тоже вынесли из вагона. С двух сторон по два человека удерживали тело на весу, а мы окружили их, пытаясь заслонить от ледяного ветра.

Когда мы вошли в узкие тюремные коридоры с низкими потолками, последние лучики надежды погасли, и в душах наших поселились страх и безысходность. Меня разлучили с попутчиками, к которым я успел проникнуться уважением за долгую дорогу, и воткнули к латышам, литовцам, молдаванам. Там я познакомился с белорусом Василием Васильевичем Терлецким, молдаванином Леонтием Гавриловичем Цурканом, и с тех пор наши судьбы тесно переплелись.

В пересыльной тюрьме Петропавловска я пробыл около недели. Наиболее сильно врезалось в память следующее: на твёрдой жёлтой бумаге я написал первое письмо домой. Мои письма из лагеря мама не выбрасывала, а хранила в тайных местечках: за печкой, под матицами навеса. Спасибо ей, я до сих пор берегу эти важные документы как зеницу ока…

Второе значимое событие – я впервые увидел здесь японца. Познакомился с офицером квантунской армии. Этот невысокий, коренастый, энергичный мужчина, чья национальность ярко прописана на лице, не нужно заглядывать в паспорт, немного знал по-русски, но ни с кем из нас не то что не разговаривал, даже на имя своё не откликался. О том, что японец понимает по-нашему и может немного изъясняться, мы узнали случайно. В один из дней японец неожиданно «разговорился» с красавцем-чеченцем Магди, обменялся с ним парой-тройкой фраз. А когда однажды дежурный офицер вошёл на утреннюю поверку, квантунец отделился от толпы и, встав прямо перед охранником, спросил: «Когда переведёте?» Привычно расхлябанный охранник от громкого командного голоса японского офицера невольно вытянулся во фрунт и, пробубнив: «Скоро, скоро!», вышел из камеры.

Чеченец Магди-Миша скуп на откровения, но узнав, что я мусульманин, студент из Казани, понемногу стал открываться. От него я и услышал, что в этой тюрьме немало японцев! Их тоже этапируют в Казахстан и примерно десять дней тому назад привезли в эту тюрьму. Угодили японцы в камеру к уголовникам. Те, по своему обыкновению, принялись «обдирать» их, раздевая до нитки. Да разве станут матёрые солдаты, изведавшие «прелести» русского плена, бояться всякой мелюзги?! Я много разных национальностей повидал, но таких дружных и надёжных, как японцы, в любую секунду готовых прийти на выручку соплеменнику, не встречал. Воры этого, видимо, не учли. Выродки, способные полусловом пригнуть к земле представителя любой национальности России, от ударов крепких, метких, увесистых японских кулаков закатились под нары. Воры – опытный народец, у них в арсенале сотни способов укрощения строптивых. Сверкнули лезвия ножей, и урки сплошной стеной накинулись на японцев. А надзиратели всей толпой смотрят представление, подзадоривая друг друга, мол, сейчас япошкам покажут кузькину мать!.. Вскоре из разбитых воровских ртов и свёрнутых носов хлынула кровь… На подмогу японцам кинулись три-четыре чеченца. Вместе они сделали из воров кровавое месиво. Испугавшись разрастания конфликта, тюремное начальство раскидало японцев по разным камерам. Наш японец никак не может успокоиться, переживает за земляков-товарищей, боится, что их могут истребить поодиночке.

Магди-Миша. Рост выше среднего, по-звериному осторожная поступь, плечи немного выдвинуты вперёд, защищают грудь, движения проворны, лицо белое, одним словом, красавец-мужчина. Один русский, раньше нас попавший в камеру, поведал о том, как Магди покалечил стулом своего следователя, за что был нещадно бит в течение месяца, неоднократно помещён в карцер и в завершение переведён в эту режимную тюрьму. И не только нашей камере, всей петропавловской тюрьме известно о храбрости Магди, «даже сам начальник тюрьмы его побаивается, Магди – настоящий богатырь!» – завершил свой рассказ бывалый зэк. На второй день, когда в камеру вошёл очередной дежурный офицер, Магди заговорил, пылко произнёс несколько фраз. Он ратовал за японца, просил перевести того к землякам-соплеменникам. А вечером японца и правда увели от нас. «В камеру к товарищам!» – объяснили Магди.

Что ни говори, порядки здесь более человечные – из тесной душной камеры выводят на прогулку. И площадка для прогулок немаленькая, просторная, щедро выпавший снег убран и возвышается грядой небольших холмов вокруг площадки. Привели сюда и арестованных из других камер, начались поиски знакомых, оглядываясь по сторонам, я увидел Авдеева. С радостью мы