Давайте помолимся! - Аяз Мирсаидович Гилязов

отпускал, пока в клочья не измочалит! Женщины боялись появляться на улице по одиночке, даже идя в туалет, брали кого-нибудь из старших тётушек для сопровождения. Наш председатель, как только у него сил хватало, не пропустил ни одной девушки в селе, всех попортил! Нужна какая-нибудь справка – ложись и ноги раздвинь. Паспорт достался только тем, кто пожертвовал своей девственностью! Мама у меня красивая и стройная!.. Я единственный ребёнок в семье. Даже если бы у меня была сестра, какой прок от этого? Председатель-то как раз больше всего любил укладывать рядом с собой маму с дочкой! А как пьянствовал, жуть! Придёт и по-хозяйски сразу в дом заходит. Разденет маму, нагнёт и с громкими криками пользует… Вот, посмотри на мои зубы: наполовину стёрты-выкрошены они! Мама велит терпеть, а у меня, мелкого, другого выхода-то нет, терплю! Вот там я зубы-то и стёр, неокрепшие детские зубки… Тёмной осенней ночью я подкараулил его у ворот и, приставив к груди отцовский дробовик, выстрелил в упор!.. Когда он был жив, все женщины в деревне воем от него выли. А когда убил, вот уж удивительно, деревенские бабы заскучали по этому кобелю… Мне никто не пишет, даже мама… И она меня прокляла за то, что я убил зверюгу!»

Эту историю поведал мне, растирая слёзы по лицу, суровый человек с железным телом Пермяков. Я не смог не задать ему один вопрос: «А откуда ты узнаёшь о деревенских новостях, если писем не получаешь?» «По соседству с нами живёт девушка, моя ровесница, инвалидка, обе ноги у неё парализованы… Школу не посещала, дома занималась как могла. Очень умная и красивая девушка! Вот она мне и пишет, единственная. Рассказывает, что происходит в деревне. Хуродзе говорит: «Вернётесь!» Если действительно вернусь живым-здоровым… А я обязательно вернусь! Буду жить у всех занозой в глазу! Женюсь на увечной Аннушке и буду жить с ней до самой смерти. А ещё хочу сходить на кладбище и помочиться на изголовье могилы этого чёрта!»

На Пермякова страшно было смотреть в конце разговора. Мускулы его мощного тела, которое не могла скрыть ни одна рубаха, сжаты до предела, грудь тяжело вздымается и опускается, угольки глаз горят недобрым огнём, в уголках рта пена…

Я уважал Мишу за терпение, за немногословность, за силу и несгибаемость, но наш бригадир Хохун его невзлюбил. За то, что сам Хохун обладал недюжинной силой и отвагой, не полюбился ему этот сибирский парень, или за то, что Миша был русским, враждовал с ним бригадир, так или иначе, в один из дней Хохун его жестоко избил. Миша не сопротивлялся, не бил в ответ, стоял, словно огромная боксёрская груша, на одном месте. Губы намертво закушены. А Хохун знай себе отчаянно молотит, смертным боем бьёт! Первая кровь потекла из уголков рта, потом из ушей, из разбитого подбородка, в разрывах рубахи пятнами-пятнами видны кровоточащие ссадины, Миша молчит. У Хохуна глаза налиты кровью, лоб мокрый от пота, спина влажная, парит, он вошёл во вкус, злорадно сокрушает стальное тело Пермякова пудовыми гирями кулаков. Миша терпит, молчит. Чего он ждёт? О чём думает? Здоровые товарищи Хохуна, почти все бандеровцы, живут большой дружной группой, друг за друга стоят горой. Может, их испугался Миша, не знаю. А мы… словно стадо козлов, спрятавшихся от дождя под мощной кроной дерева, замерли на месте и дрожим. И только один Хуродзе время от времени подаёт голос со второго яруса вагонки: «Хватит, Микола, угомонись!»…

На работу не ходим. Днём ворота барака открыты, слоняемся по двору, пинаем воздух, ищем земляков, разговариваем. Вечера, когда двери барака снаружи запирают на замок, особо приятная пора. Трое из бригадников замечательно поют. У Николая Лаврентьевича Новикова из закарпатского города Мукачево дивный бас. Слегка гнусавый (из-за полипов в носу), одрябший русский дедок знает наизусть сотни песен, долго упрашивать себя не заставляет, на заказ может и озорными частушками сыпануть.

У власовца Володи Кондакова своеобразные манеры поведения и походка! Шагает так, будто у него обе ноги левые, а когда преодолевает сильный встречный ветер, сгибается в три погибели, вот-вот носом чиркнет по земле. Через каждые два-три слова смеётся, демонстрируя всему миру гнилые зубы и бледные, обескровленные дёсны. Этот человек, превращающий в шутку каждую фразу, желанен в любой компании. Точно определить возраст Володи весьма затруднительно. Рассмеётся и сразу молодеет, перестанет улыбаться – старик стариком. Но певун Володя знатный, заслушаешься! Москвич Павел Токмаков – интеллигент, изящные, тонкие пальцы, высокий, и голос у него тонкий, тонюсенький, словно нить. Интересно наблюдать, как он берёт пальцами ломоть хлеба. Мы, к примеру, «хап!» полкуска зараз в рот отправим, из железной миски половину баланды уплетём такими быстрыми движениями, что ложка, кажется, не успевает погружаться в суп, а он ещё и не приступил к еде…

Токмаков, Новиков, Кондаков – «трио», старинные русские и современные песни, открывшие неизбывную печаль военных лет, они исполняют проникновенно и душещипательно, проникая в сердце каждого слушателя. Людей, равнодушных к песне, нет, окрылившись задушевным исполнением, каждый из нас улетает в своё прошлое, ударяется в воспоминания. Нам, молодёжи, проще жить – мы холостые, ни жены, как говорится, ни детей, и родители сумели благополучно избежать нашей участи. Хорошо, что можно успокаивать себя тем, что впереди, мол, длинная жизнь. Только сейчас, когда я поднял и поженил детей, обзавёлся внуками, я, кажется, начинаю понимать, какие чувства испытывали в Карабасе пожилые и семейные, глядя на нас, юных арестантов. Почти всю сознательную жизнь проведший в русских тюрьмах, под старость вынужденный переносить лишения в Казахстане грузин Хуродзе был страстным поклонником русских песен и романсов. Укрыв острые, худые колени старым, порванным одеялом, подперев мощный подбородок лёгкими кулачками, он мог часами отрешённо слушать. Хотя мы и живём бок о бок со старшими, но понимать их до конца я ещё не умел. Хуродзе о своей семье не рассказывал, а я не расспрашивал. Была, наверное, и жена осталась на воле, и дети… Взрослым в три, в пять раз тяжелее, чем нам было в те времена! Новиков пожилой, ему лет шестьдесят, наверное, было, немного открывался, молодел и светлел лицом только во время пения. Его, певшего до изнеможения и ходившего от упадка сил под себя после таких изнурительных концертов, ни разу никто не попрекнул, не обматерил. Певец в тюрьме – утешение, богатство, сокровище.

Однажды Миша Пермяков и Митя Шорохов позвали меня в коридор поговорить без свидетелей и сказали, что намереваются сегодня ночью убить Павла Токмакова, как, мол,