Давайте помолимся! - Аяз Мирсаидович Гилязов

как пригодились они, верой и правдой прослужившие мне галоши! Чтобы не чувствовать холода, я решил отвлечься на раздумья: вот сейчас бригада отправилась в столовую… поела… вернулась… Желудок несколько раз судорожно сжался. Значит, время я определил правильно. Сейчас они всей компанией травят анекдоты, болтают. Барыга-молдаван, как обычно, что-нибудь вынюхивает. Ненасытная душа! Раздевает бригаду за бесценок. За спичечный коробок табака забирает рубаху. Ко мне он уже потерял интерес, когда я за пять рублей продал ему последнюю сменную рубашку, широко улыбнувшись, он похлопал меня по спине: «Пока такие добрые люди есть, жить можно!» После этой последней оценки, я брезгую общаться с ним. Обидел он меня, показал, что я наивный простофиля, которого можно запросто обмануть. Именно этот барыга первым вспомнился в карцере и разозлил меня! Попадись он мне под руку, тут же придушил бы!

Почему так запоздало пришло ко мне чувство мести, и душа моя вскипела в таком неподходящем месте? До сих пор не пойму. Разозлился, потрогал лоб, влажный! В голову пришла странная мысль: сколько тепла может поместиться в человеческом теле? И где находится мой источник тепла? Даже самое маленькое движение требует затрат тепловой энергии. Надо ли беречь её, чтобы не околеть от холода? Конечно, меня не станут долго тут держать, придёт дежурный офицер… А кто сегодня заступил на дежурство-то? Среди них тоже попадаются разные люди. А может, и сам начальник лагеря следит за теми, кого посадили в карцер? Придёт и, увидев, что я ни в чём не виноват, отпустит. Хорошо бы, если бы Градобоев забрал мою хлебную пайку. Суп-то он не сможет принести…

Чтобы не тратить понапрасну тепло, я боюсь делать лишние движения, стоя на месте, тихонечко поворачиваюсь, руки в варежках засунул в рукава, натянул поглубже шапку, поднял куцый воротник. Я должен выдержать, не сдаться! Проведя почти год в неволе, наслушавшись великое множество историй о том, что сталинские надзиратели в сто, в тысячу раз злее немецких фашистов, где-то в маленькой расщелине груди всё равно храню я искорку надежды на добросердечность и отзывчивость советских людей! Ежедневная многолетняя пропаганда не могла пройти бесследно, прочтённые книги, просмотренные фильмы и спектакли о Чапаеве, Щорсе, Левинсоне109 и прочих доброхотах-коммунистах прилично затуманили моё сознание. И даже дрожа от холода в наивысшей точке бессмысленной коммунистической жестокости, я продолжал верить в то, что придёт начальник лагеря и облегчит моё положение! Сомнительно воспитанный, живущий под непрекращающимися ливнями провокаций разум сумел вытянуть во время допросов на Чёрном озере по одному, по два запретных слова. Хитрость, обман, угрозы, запугивания, заморочка мозгов… Заходишь к следователю. Ты – кролик, он – удав. Юля вокруг да около, он начинает допрос: «Аха… твой отец ведь учитель? Аха…» И ни слова больше не добавляет. Сердце твоё дрожит, как заячий хвостик… В руках у следователя есть оружие помощнее: «Так, так… Учитель! В Заинском районе он преподаёт, да? Так, так». Внутри тебя вспыхивает огонь, его сменяет лёд. Если это грязное дело докатится и до отца?.. Чего только не знает этот следователь! «Он ведь сын муллы? Сын муллы Сарманова?.. Потомок расстрелянного в Елабужской тюрьме Сахабетдина?.. Ваш род, ваши предки в конце XIX века в Турцию переселились, да?.. Аха! У тебя же, оказывается, и старший брат учитель?!»

Следователь давит меня, прессует, топчет яловым сапогом, торжествует. «Да тебя только за это можно навечно в тюрьму упрятать. Но пойми, дубовая твоя голова! Советская власть – самая гуманная, самая справедливая власть в мире… Мы строители коммунизма. А коммунизм – это тысячелетняя мечта всех трудящихся, жаждущих социальной справедливости, воспетой великими произведениями Кампанеллы, Томаса Мора, Шарля Фурье110 и позднее положенной на научную основу Марксом и Энгельсом111… А ты – букашка, пытающаяся воспрепятствовать этому великому течению. Партия коммунистов щедро одаряет трудящихся вниманием и тёплой заботой…» И пошёл, я тебе скажу, пошёл! Любит мой следователь нотации читать!.. Его агитации накладываются на те, что влетали в твои уши на протяжении двадцати двух лет… В итоге вся твёрдость, которую ты вырабатывал в камере, повторяя: «Быть сильным, не поддаваться! Не произносить ни одного лишнего слова!» – быстро размякает, ты сам превращаешься в податливое тесто, а лицемерный, бездушный чекист, умеющий заставить поверить тебя и подобных тебе покорных овечек в абсолютную ложь, уводит свою «отару» в нужном ему направлении… Сломает, каким бы сильным ты ни был!

Ну ты глянь-ка, они меня безо всякой вины в карцер упекли, а я от них жду справедливости! И всё же, и всё же… Я и не замечаю, как ускоряются мои шаги, как занимается и разгорается огонь мести, вот-вот готовый спалить всё живое вокруг, из моих ноздрей вырывается гейзер пара.

Сколько же времени прошло? Холод прежде всего проник в спину, бегал по ней вверх-вниз и выгнал из клеток тепло, устроился на его месте. Ни прогнать его, ни развеять. Стучу варежками по спине, насколько рук хватает. А в это время холод охватывает левую ногу. Вскоре прикусывает нос и щёки. На грудь мою ложится холод, окружает, захватывает и сковывает плечи. Вокруг ни звука, пробую колотить в железную дверь, пытаюсь кричать, еле шевеля замёрзшими губами. И язык, и губы, и вырывающиеся из них слова промёрзли! Осевший на стенах иней вроде бы немного подтаял и заблестел поначалу от моего дыхания, но сейчас стал толще прежнего. Я почувствовал себя лежащим в ледяном гробу. В голову закралась пугающая мысль: «Неужели это конец?!» Безголосый и обессиленный, я принялся петь! Понимаю: если сейчас дать волю подступившему страху, он тут же спутает меня и кинет в пропасть! Я пою! Хотя голосом я и не наделён, но когда пас скот на дорогих моему сердцу, благодатных склонах Верхнего Баргяжа, скрадывал одиночество только песней. Теперь вот в карцере пою, очарованный собственным голосом. Как сказал прославленный нынче поэт Гамил Афзал112: «Не осталось песни ни одной, не спетой!»

Счёт времени потерялся, желудочные спазмы утихли, в это время бесшумно отворилась дверь и вошёл, нет, не надзиратель, а невзрачный паренёк в жёлтом бушлате и шапке-ушанке. «Чего воешь, волчара голодный?» – спросил он. И тут меня озарило – вспомнилось услышанное от вышедшего из карцера Иштвана: «Надзиратели не заходят, если и зайдут, ничего страшного! Там есть один дневальный, цыган, вот он издевается так, что невмоготу становится!»

Да, это был он – дневальный. Я, не задумываясь о цели визита цыгана, как можно более мягким голосом спрашиваю: «Когда меня выпустят отсюда?» И даже с надеждой посмотрел на его руки: