Давайте помолимся! - Аяз Мирсаидович Гилязов

не принёс ли он чего-нибудь съестного?! Эх, наивное дитя!.. С нас нужно по несколько шкур содрать, жаром-холодом морить, чтобы вразумить хоть немного!.. Цыган, сверкнув угольками глаз, смачно выругался. Чувствую, передо мной классик этого жанра! Есть такие люди, классики матерных ругательств, им даже к лицу эти слова, они их произносят, словно концертный номер дают, цыган же обрушил на моё продрогшее тело поток словесной грязи, глубоко оскорбив: «Сиди, сиди, фраер! Грей карцер! Будешь знать, как порядок нарушать!» После этого он обложил десяти-, двадцатиэтажным матом светлые могилы всех матерей, отцов, дедушек и бабушек. Матерится – значит, хозяин, ему разрешено марать таких, как мы. Я запрятал язык за зубами и стою перед жёлтым бушлатом величиной с бельевой валёк.

Возле лагерных надзирателей всегда увивается свора псов, готовых подобострастно лизнуть, всячески угодить. Всю чёрную работу делают они. Что уж так не понравилось цыгану, моя несгибаемая поза или что-то другое разозлило его, я не разобрал: он пяткой ударил меня в живот! Я согнулся и упал. Цыган подбежал ко мне и с обеих ног стал охаживать. «Ты думал, что тебя выпустят прежде, чем познаешь всю прелесть карцера…! Вкушай, чтобы на всю жизнь запомнилось, падла!» Хочу что-то сказать, но язык не ворочается, лежу на бетонном полу и стону. От резких движений лицо цыгана стало кумачовым, и я согрелся, клянусь! Долго, видимо, избивал он, я сознание потерял… Бесконтрольно обмочился в штаны! И что теперь делать? Как уберечь от холода намокшие органы?.. В первые минуты пребывания я не обратил особого внимания на отсутствие параши. Дурак, зайду, мол, и вскоре выйду! Когда подпёрла нужда, я увидел, что с опорожнением здесь проблема, но и тогда эта мысль не задержалась надолго в моей голове… На секунду я подумал было: «А может, в угол мне пустить струю?» Но тут же перед глазами встал тот несчастный бедолага, чьим кровоточащим телом вытирали пол в вагоне. А если меня начнут возить по шершавому бетону…

Положение моё крайне тяжёлое. Желая успокоиться, прийти в себя, я направляю свои мысли далеко-далеко, в счастливое детство, в родимое пристанище. Но это облегчение, этот самообман длится недолго. Действительность опять с силой впихивает меня в карцер. Проклятый цыган отбил мне коленные чашки, боль в животе до самых коленей спускается, и сразу плохо становится, дышать тяжело, пар с трудом выходит из ноздрей, замерзает и исчезает. Тишина. Ни одного обнадёживающего шороха. И стоять-то не могу, сажусь, раздвинув бёдра, на корточки, роняя на пол набравшиеся в паху крупинки изморози. Глотка горит, наскребаю со стен пригоршню инея и отправляю в рот. Проснулся желудок, болезненно сжимается и бунтует, требует пищи. Ноет! Не вставая с колен, набиваю рот изморозью. Встав на ноги, первым делом выцарапываю на стене: «Ах, судьба-злодейка, устал я от тебя!» и размашисто подписываюсь. Тут же закралось подозрение: не сделают ли чего плохого за эту надпись? Правда, мне теперь разве не всё ли равно?.. Сняв с шеи шарф, зажимаю его между ног… Лишь бы только не упасть. Время течёт, торопится! Хоть и написал я, что устал от жизни, но сам-то абсолютно не устал от неё!..

В карцере я просидел, оказывается, больше суток. За год пребывания в заключении впервые впадаю в отчаяние. Мечусь, как прищемленный в щели бревна Шурале, кто же выдернет меня отсюда? В голову полезли мысли о вере, о Коране. Оказавшись в безнадёжном положении среди людей, мы всегда устремляемся к Аллаху. В такие минуты помолиться бы, преклонить голову перед Всевышним, облегчить душу… Но не знаю ведь ни одной молитвы-то, ни одной! Своими словами пытаюсь по-татарски обратиться к Всевышнему, благодарю его, прошу защитить. И вдруг, субханалла, мои заложенные уши как будто бы открылись. От громкого шума где-то поблизости настораживаюсь и пытаюсь вслушаться. Гул не стихает довольно долго, словно большая толпа народа одновременно разговаривает. Этап пришёл, что ли?.. Неожиданно совсем рядом слышу, как ко мне обращаются по имени: «Аяз! Я твои вещи взял!» Градобоев! Николай Ильич! О чём это он?.. Ничего не объяснил… (Позже я узнал, Градобоева на секунду впустили во двор перед карцером!)

Значит, меня отправляют по этапу. Так я трактовал его слова. Не иначе. Жду, переминаюсь в нетерпении, о холоде и голоде забыл. Раз мне отправляться на этап, значит, скоро за мной должны прийти. Но нет, никто не идёт, я не заметил, как прилип к двери…

Пинками меня приводят в чувство, хромая и спотыкаясь бегу за конвоем! Когда я подбежал к вахте, последняя машина с плотно набитым арестантами кузовом готовилась тронуться. Перед отправкой на этап всем выдали по паре валенок. Я с болью и завистью смотрел на старые, протёртые до дыр, залатанные не только на подошвах, но и на голенищах, траченные молью валенки. Раз выдали валенки, значит, этап предстоит длинный! К тому же я попал в чужую компанию, товарищи из нашей бригады нашли бы, наверное, какой-нибудь выход. Два солдата в толстых, мягких тулупах с огромными воротниками залезли в кузов, прислонились спинами к кабине, и мы, оставив за спиной лагерь-тюрьму Карабас, отправляемся, разрывая гудящие ночные ветра, к новым коммунистическим берегам. Мои попутчики не сразу замечают, что я без валенок, кто-то из них прошептал: «Давай-ка затащим в середину этого фраера!» А нам приказано не шевелиться, стараясь не выдать себя, я пытаюсь потихоньку переползти на другое место, но тут же нарываюсь на ледяную сталь окрика: «Куда, куда, контрик! Сиди, падла!» Оказывается, не все мои попутчики «разучились говорить», один из них, почти не разжимая губ, чтобы не увидели, кто говорит, коротко выкрикивает: «Ему валенок не досталось, отморозит ноги-то!» Конвоиры о чём-то переговариваются между собой и один из них кричит: «Перебирайся сюда, к кабине, фашист проклятый! Чтоб ты подох, паскуда!» Иногда и матюги звучат слаще соловьиных трелей, стараясь не сильно подниматься, я, пятясь задом, давя согнутые, застывшие в невероятных позах ноги товарищей, добираюсь до солдатского тулупа и укрываюсь за источающим родной запах овчины подолом. О счастье! Благодарю тебя, солдат-краснопогонник! В этот раз ты не забил меня ногами до полусмерти. Прямо там, в тёплом закутке, я засыпаю. Открыв через какое-то время глаза, вижу, что борта кузова откинуты, а мои товарищи скатываются небольшими группками на снег. В открывшиеся с некоторой натугой жидковатые ворота я вхожу последним, заметно прихрамывая. По головам бежит шепоток: «Актас это, лагерь Актаса!»

4

Тёмен, наверное, и непригляден жизненный путь.

И кто бы ни встретился в