Давайте помолимся! - Аяз Мирсаидович Гилязов

Это известные всем 1948–1949 годы! В стране идёт очередная промывка мозгов. «Передовые представители» творческих коллективов вышли на последний и решительный бой против космополитизма и буржуазного мировоззрения!.. Даже за один этот рассказ меня можно было закрыть на Чёрном озере!..

«Мы зачастую говорим, абсолютно не задумываясь о последствиях. Даже в письмах, которые легко могут быть доступны чужим глазам, не ломаем голову над тем, как наше слово отзовётся», – писал мне много лет тому назад один друг. К настороженности мы приучены, к самосохранению! Будешь взвешенно говорить – а если твои весы сбиты? Что же теперь, каждый шаг сверять по Гринвичским эталонным весам?.. Я люблю смелых, чьи шаги не помещаются на чаше весов… Дорогой читатель, хочу, на пользу себе или, может, во вред, привести твоему вниманию ещё одно «письмо-документ». Оно отправлено главному режиссёру Альметьевского театра Гали Каримовичу Хусаинову одним из уфимских драматургов. В нём есть такие строки: «Я думал от вас поздравления получить в День Красной Армии… А вы уму непостижимую сплетню прислали. Надо бы в морду дать этому уфимскому сплетнику. А дело было так. Премьеру спектакля «Потерянный день» я посмотрел на второй день. Был там и А. Гилязов. Ни пьеса, ни спектакль не понравились ни писателям, ни искусствоведам. Зритель до самого конца спектакля не проявлял эмоций: никто ни разу не рассмеялся, и уж тем более не аплодировал, а по окончании действа, не утруждая себя рукоплесканиями, покинул зал. Единственной, кто пригласил автора на сцену, была зав. лит. Аралбаева. В отзывах зрителей звучало: «Очень грязный спектакль, очень плохие люди показаны, тошно жить среди таких мерзавцев». В Обкоме случился скандал! Оказывается, секретарь по идеологии смотрел спектакль днём. После этого приняли решение: сократить с двух отделений до одного и показывать только до конца сезона. Народу ходит мало. Вы обвиняете меня, мол, я распускаю сплетни по городу, навязываю своё мнение. А я нигде ничего не говорил (на официальном уровне). Хотя право на это имею! Во-первых, я член комиссии РСФСР, во-вторых, я 40 лет посвятил работе в сфере драматургии, и, клянусь, ни во что подобное не вмешивался. Был бы на моём месте какой-нибудь злопамятный человек, он бы точно совершил акт возмездия. Потому что в своё время (2–3 года тому назад) Аяз Гилязов, выступая с официальной трибуны, по-хулигански отозвался о моей пьесе. А эта пьеса имела большой успех, была переведена на русский язык. Гилязов талантливый писатель, вдумчивый, но он (то ли из-за своей биографии, то ли характер у него такой) в каждом произведении старается побольнее ущипнуть, поглубже уколоть советскую власть и всю нашу систему, а принципиально критиковать не умеет. И в этом его произведении персонажи один другого мрачней и ущербней, даже замёрзшей девочке до самого конца пьесы так никто и не дал глотка тёплой воды. Это же кошмар… А пастух? А отправившиеся за соломой? (Пропаганда поездок за соломой в Казахстан – это же форменное издевательство над нами.) А гонец, отправившийся в Москву с жалобой? А тот старик? Дороги, видите ли, не ради людей прокладывают, а ради добычи нефти! Власти с радостью прокладывали бы, но возможностей нет, денег не хватает… Якобы во время транспортировки вышек сколько-то там гектаров зерновых растоптали. А если эту вышку в разобранном виде перевозить и заново монтировать, то это обойдётся государству в десятки тысяч рублей дополнительных расходов. Транспортировка без разборки – прогрессивный метод, а несколько гектаров растоптанной пшеницы – капля в море…»

Обвинительный акт уважаемого коллеги из Уфы комментировать и разжёвывать не буду, большую его часть я привёл здесь без искажений. В этом письме наглядно обнажена вся трагедия моих современников. Пользуясь случаем, скажу: я безмерно благодарен этому человеку! Он абсолютно верно понял и мой характер, и моё мировоззрение, и цель моего творчества. Речь идёт о поставленном в Уфе и не снискавшем славы спектакле по моей пьесе «Потерянный день». Когда этот же спектакль был сыгран в Казани на сцене Большого театра имени Качалова, меня, директора театра, министра культуры и парторга театра вызвали в обком и, выставив спектаклю такую же убийственную оценку, какую дал ему вышеупомянутый товарищ, три часа разносили нас в пух и прах, приправляя разгромные речи многоэтажными матюгами! Хорошо, что в русском языке много матерных слов, в карман залезать не надо! Итог был столь же плачевен: «Пусть доиграют шесть анонсированных спектаклей и всё на этом!» Позже, когда пьесе посчастливилось быть поставленной на сцене татарского театра, один из великих актёров современности Шаукат Биктемиров выразил мне своё удивление: «Как ты сумел ещё в те времена написать столь справедливую и правильную вещь?» Помнишь, Шаукат?

Сороковые годы… Кому-то, сотням тысяч, миллионам человек вы принесли смерть, заставили навсегда закрыть глаза, а кому-то сохранили жизнь, но «подарили» слепоту! Сороковые годы… В стране с новой силой возобновились аресты и увеличился поток отправляемых в ссылки. И неспроста этот процесс пришёлся на конец сороковых, видимо, именно к этому времени народное недовольство усилилось настолько, что ропот стал долетать даже до ушей коммунистов.

А кто-то в эти годы катался как сыр в масле, ел от пуза, обогатился настолько, что хватит и детям, и внукам, и правнукам. Много лет спустя, когда в садовом товариществе в Займище мы построили дачу, разговорился я как-то со своим соседом, тихим и покорным, во всяком случае, внешне коммунистом. Оказывается, этот тихоня был заместителем министра в своё время… С чего-то мы ударились в воспоминания… «Нынешняя рыба, разве это рыба?! Вот в конце сороковых, начале пятидесятых половили мы этой рыбы! В районе Лаишева метровых белуг буквально черпали из воды! Лещей не ели, выкидывали обратно в Волгу эту сорную рыбу. Нынче с ума сходят по стерляжьей ухе, дураки! Чтобы навару больше было, ершей да окунишек подкладывают… Да хоть что подкладывай, по сравнению с белужьей, нынешняя уха – тюремная баланда! Что касается мяса, мы употребляли только диких куропаток. За одну охоту по двенадцать – пятнадцать перепёлок я отстреливал. Эх, друг-товарищ, на два пальца толщины жиру было в белужьей ухе. Накатишь, бывало, стакан марочного коньяка «КВ» да парой мисок ухи ка-а-ак загладишь! После такого застолья, не поверишь, неделю можно не кушать! Да, были времена, когда я держал жизнь за воротник и подгонял пинками…»

После его «аппетитных» откровений я открыл для себя совершенно неизвестный прежде мир. Подумал про себя, про многих и многих живущих рядом людей, страдающих от вечного недоедания, вспомнил про хлеб, отпускаемый по карточкам, про всю нашу жизнь-жестянку