Египетский дом - Алла Дубровская

куста мне неизвестно. Зато на ум с легкостью приходят слова из детства: акация и барбарис. Еще были мамины духи «Белая сирень». Кажется, их запах не имел никакого отношения к надписи на коробочке, в атласном углублении которой хранился небольшой флакон. Когда флакон опустел, коробочка перешла в мое владение. Разноцветные стеклышки и бусинки копились там до тех пор, пока не затерялись в комоде памяти. За словом полезешь – и что там найдешь?

Капризы. Большой и Малый. Места моих одиноких прогулок и первых свиданий. Китайская беседка на вершине каменистой насыпи в удивительной дисгармонии с любимой кленовой аллеей.

Здесь, где я живу сейчас, тоже есть названия, вызывающие улыбку: Парамус… Секокус… и… дождик с утра.

За словечком Парамус спрятался примус, но он считался взрывоопасным, и мы с ним не имели никаких дел, а вот с керосинкой управлялись с легкостью, как и все наши соседи по длинному сводчатому коридору. На керосинках жарили картошку и варили щи. Фитили могли коптить, оставляя черные следы на боках чайников и кастрюль. Кто сейчас может понять, о чем я говорю? Только те, кто помнит эти допотопные агрегаты. Обгоревшую бахрому срезали ножницами и обновленный фитиль опускали в емкость, наполненную керосином. За керосином ходили в скобяную лавку Гостиного двора.

Это было царство сладковатого запаха. Маленький бассейн, обитый листами железа, вделанный в прилавок, где переливалась перламутром пахучая жидкость. Черпак или просто алюминиевая кружка на длинной ручке. Я вынимаю пробку из небольшого бака. На ладони остается чуть жирноватый след. Воронка. Продавец вытягивает ее из металлического стакана. Удивительное изобретение: длинная узкая шея, у венчанная юбкой солнце–клеш. Быстрое привычное движение – шея вставляется в кружочек отверстия на маковке бака. Зачерпывание. Всплеск. Волны одуряющего запаха.

Путь домой с тяжелым баком в руке казался долгим: мимо двух школ, каких–то гаражей и типографии с цифрами 1817 на фасаде. Наконец поворот в наш переулок. Теперь мимо сада, а вернее, небольшого парка, где в глубине сидит бронзовый юноша, подперев рукой склоненную голову. Адрес, которого уже нет: улица Васенко, дом 1/2. До сих пор не знаю, кем был этот Васенко, может, просто Васенькой. Главное испытание впереди. Винтовая лестница. Где–то я читала, что винтовая лестница должна как бы висеть в воздухе. Только не эта. Эта – спираль с широкими каменными ступенями. Иногда мне не хватало шага, чтобы перебраться на следующую ступень. Перил не было. Вместо них – неструганные доски, бог знает как и куда вбитые. Лестничный проем настолько широк, что в него, взявшись за руки, мог бы спрыгнуть взвод десантников–парашютис тов. Жмусь к стене, бак стукается о каждую ступень. Керосин давно был бы пролит, если бы не плотная крышка. До второго этажа почти темно. Свет льется сверху, из всегда распахнутого окна на площадке последнего, четвертого этажа. На его низкий подоконник можно встать и, держась за невысокую решетку, осторожно выглянуть наружу. Вот он, Париж с высоты птичьего полета. Александрия моего детства. Царское село. Справа – кроны двухсотлетних лип, внизу – прямая серебристая лента канала, а если справиться с легкой дрожью и высунуться из окна чуть подальше – гранитная лестница, ведущая ко дворцу, только–только ожившему, покрытому свежей лазурной краской между коричневых тел атлантов. Слева все проще: водонапорная башня и пейзаж захолустья.

Слово «дортуар» было неизвестно людям, населявшим комнатки в длинном сводчатом коридоре. Скорее всего, никто из них не имел представления и о Царскосельском лицее, в котором учился какой–то смуглый отрок, хотя на доме, где все мы тогда жили, висело подобие мемориальной доски. Город еще не оправился от послевоенной разрухи, и получить хоть какое–то жилье считалось большой удачей. Мама говорила, что в Пенсионных конюшнях16 хуже, чем у нас, в Лицее. Необъяснимое сочетание этих слов наводило на меня ужас. В любом случае у нас, на четвертом этаже, было лучше.

Я мысленно возвращаюсь в его закопченные стены, по которым развешаны корыта, баки и стиральные доски. Рукомойник и сливное ведро у каждой двери. Помойное – рядом, и не всегда под крышкой. Керосинки, примостившиеся на кухонных столиках. Электрические плитки у тех, кто мог позволить себе такое расточительство. Столики, и те были не у всех, тогда – какое–то подобие верстаков. Обладатели велосипедов подвешивали их на вбитые в стену напильники. Тут же растянутые веревки и чьи–то мокрые простыни. Водопроводная вода из ржавого крана на втором этаже, рядом – место для справления нужд. Чьей–то заботливой рукой нарезанные и наколотые на длинный гвоздь куски газеты. Почему мне кажется, что это была «Советская Россия»?

Я не знаю всех хитросплетений, связанных с получением права на жилье в наших комнатках, но помню, что они назывались «служебными». Сколько же их было на четвертом этаже? Десять–пятнадцать клетушек, разделенных фанерными перегородками. Фанерными были и двери. Ключи к нехитрым замкам обычно хранились под ковриком. Мне трудно представить, что можно было бы у нас украсть. Телевизор «Рекорд», поставленный на два перевернутых чемодана, стыдливо накрытых какой–то тряпицей, был единственной ценностью в нашей с сестрой комнате. Она спала на раскладушке, а я – на железной кровати, доставшейся нам от съехавших жильцов. В маминой комнатушке умещались диван–кровать и трехстворчатый шкаф с зеркалом. Туда же удалось впихнуть квадратный столик и пару стульев. Еще там была ковровая дорожка, придававшая комнате, по мнению мамы, особый уют. Зимой, когда выпадал пушистый снег, она сворачивала дорожку в рулон и отправляла меня с веником в Лицейский садик. В белоснежном сугробе под пробившимся лучом солнца дорожка вспыхивала карминным цветом, как случайный мазок, по ошибке нанесенный художником в картине моей памяти.

Летом на столе в маминой комнате появлялась простая граненая ваза с пионами. Их взлохмаченные бледно–розовые головы наполняли убогое жилище нежным ароматом.

В той комнате с цветами мне девять лет и я еще ничего не знаю о смерти. Там нет времени – ни потерянного, ни обретенного. Там молодое лицо мамы: подведенные карандашом полукруглые брови, чуть вздернутый нос, родинка на подбородке. Там флакончик с лаком для ногтей и коробочка с тушью для ресниц. Там подольская швейная машинка и соседка, примеряющая платье. «Мой Тарасик – москвич», – говорит она, посматривая на себя в зеркало. Тарасик – морской офицер. У него черные усы и круглое румяное лицо. Своего маленького сына они высаживают на горшок в нашем коридоре. Тарасик уйдет в плаванье, а когда вернется, зайдет к нам. «Вы должны доверять своей жене, а не слушать сплетни», – строго скажет ему мама.