Египетский дом - Алла Дубровская

малообразованная, говорила: «Че–то мужик твой все где–то пропадает, домой поздно приходит. Ты смотри за ним, как бы плакать не пришлось». А я ей – да знаю я его дела. У него жена – Конституция, причем демократическая. А сама думаю, ну куда ему с его способностями. Дура самоуверенная. Забыла про Дон Жуана. А ведь приметы были. У нас на кухонном столе картонка валялась с надписью «Я сегодня приду поздно». А под надписью Он только числа новые подставлял. Потом на картонке уже места не осталось, мама умерла, дочка подросла, а я с сухого перешла на крепкие напитки.

Вот и сижу я как–то на кухне. Звонок в дверь, а там женщина стоит. Симпатичная. Я обрадовалась ей, как родной. Может, думаю, будет с кем выпить. Она сначала отказывалась, а потом согласилась. Выпили водочки. Я уже заначку с антресолей полезла доставать, а Даша, женщина эта, мне и говорит: передайте, пожалуйста, вашему мужу, что я решила на алименты подавать. Мне дочку одной не поднять. Опаньки! А сколько же вашей дочке лет? Скоро два годика. Нифигасе! Конечно, передам. Да как же он вам ее закапал? Она на меня как на сумасшедшую посмотрела. Ну извините, говорю. Понимаю. Это интимное. Я ему, конечно, передала. И еще кое–что сказала. А он мне: «Ты мне не судья». А я – правильно, я тебе прокурор. Короче, с деньгами и с Дашей он там как–то сам разбирался. У нас к тому времени уже телефон поставили. И, помню, начались звонки. Трубку сниму – молчание. Я говорю – Даша? Заходи и ребенка приводи. Выпьем, хоть поговорить с кем будет. Без ответа. Что–то меня это молчание стало беспокоить. Танька говорит – еще одна. Наверное, влюблена в него. А я говорю: го–о–о–споди!

Потом, помню, у нас совсем разладилось. Потыкается–потыкается – и никак. Пробовать даже перестали. Он мне как–то сгоряча и говорит: ты бы поучилась отдаваться у Даши, что ли. Во как! Выходит, это я виновата. Не я с ним мучаюсь, а он со мной. И вообще, говорит, почему наша дочка ходит засранная? Ты за ней не следишь. Или это он не тогда сказал? Не помню. Дочка, кажется, к тому времени уже школу заканчивала. Или закончила?

Своего тела я не чувствую, но иногда мне кажется, что оно в невесомости как бы выплывает из комнаты. И в этой невесомости я, в своем этом теле, может, даже и счастлива. Однажды мне мама привиделась. Она мимо меня медленно пролетела и рукой помахала. Думаю, это к тому, что я скоро умру. Мы что же, тогда вместе с ней летать будем? Эта мысль меня утешает. Но зачем Он и Эта в моих тапках поднимают мне веки, заглядывают в глаза, обкладывают подушками, дают какие–то лекарства, а умереть не дают?

Так вот. Он мне деньги перестал оставлять на столе в кухне, когда дочка уехала в Москву учиться. Чтобы не пропивала. К тому времени мы уже квартиру в центре получили. Двухкомнатную. Последнее, что я вырвал себе от этой поганой власти, говорит. Надо же, а я и не заметила, как власть стала поганой. Пропустила момент. Все больше лежала на диване, уставясь в телевизор. Видик забросила. Завела кота. Хотела собаку, но с ней возни много. Танька в нашей новой квартире стала часто появляться. Повела меня к врачу. Врач, помню, платный, дорогущий. У вас депрессия, говорит. Мы от него сразу в бар пошли. Танька из Турции вернулась загорелая, красивая. Со своим придурком только–только развелась. По коктейлю взяли. У тебя муж, говорит, самый великий после Жан –Жака Руссо просветитель. Неожиданно так. Думаю, истфак универа сказался. Что ты имеешь в виду? – говорю. – Умный, что ли? Танька что–то лепить про него стала, не помню даже что. Только помню слово «безалаберная». Это уже про меня. У твоего мужа на рубашках пуговиц не хватает, а у свитера дыры на локтях. Претензии стала мне предъявлять. Пусть ему Даша пуговицы пришивает или та, которая в телефон молчит, говорю. Тут и Танька замолчала, коктейль соломинкой дотянула, глаза в сторону отвела. Это актриса Ольга Зиновьева, говорит. Да ты что? – Я даже поперхнулась. – И что она в нем нашла? Она же такая красавица! Танька совсем как–то поникла и говорит: а ты что, совсем не ревнуешь? Хороший вопрос задала… Потом домой меня на такси довезла. Слышу, они на кухне обо мне говорят. Алкоголизм у нее, а не депрессия. – Это наш Жан –Жак Руссо. А Танька – так алкоголизм от депрессии. Мне даже приятно стало. Хорошая она все–таки. Подруга еще со школы. Какая депрессия? – Руссо опять. – Она за мной как за стеной. Чего ей не хватает? Как – чего не хватает? А где деньги на бухло? Стала искать по его карманам. Однажды заглянула в старый портфель, а там папка с бумагами. Какое–то общество по оптовой торговле зарегистрировано по нашему адресу, а я – его секретарь. Надо же! А зарплату не платит.

Стала прислушиваться к телефонным разговорам. Интересно все–таки, что мы продаем, да еще оптом. И слышу: он по телефону какой–то аптеке всучивает крем для заживления трещин на пятках. В принципе, какая мне разница, чем он занимается. Пусть хоть булки продает, но почему–то про пятки показалось смешно. Особенно если вспомнить, что накануне он хвастался, как много и упорно обсуждает не с самыми глупыми на Земле людьми всевозможные проблемы бытия. Хотя трещины на пятках тоже ведь проблема. Ладно. Молчу.

За окном стемнело. Еще один день прошел. Поверните меня на бок. Включите телевизор. Положите кота в ноги. Мне все равно, что вы там в соседней комнате делаете и почему под вами кровать скрипит. Разве можно ненавидеть так того, кого раньше не любил? Не могу больше думать. Устала.

Кажется, тогда у Таньки дочка в Лапландию собиралась к мужу. За финна–то она давно замуж вышла, да он ей дал у нас институт закончить. Посидели в ресторане. Девочка хорошая, с мамой отношения человеческие. Приятно, что у кого–то жизнь нормальная. Когда Танька ко мне подсела, я еще не пьяная была и про пятки ей рассказала. Она говорит: ну и что? Это хороший бизнес. Чем ты недовольна? Какая тебе разница, чем он занимается и на чем деньги делает. Тань, говорю, но он же как бы просветитель – второй Жан –Жак Руссо, да? Но, если подумать, разницы и в самом деле никакой. Потом напилась, конечно.

На