Египетский дом - Алла Дубровская

надо мной. Я не верю, не верю этому заботливому выражению и мычу еще сильнее. Лицо отстраняется. Он зовет Эту. Вдвоем они дают мне пить, переворачивают, что–то делают с моим телом. Наморщившись, она разбрызгивает приторный запах по комнате. «Откройте форточку, – мычу я. – Все будет лучше. Ваш запах не перебьет мой. Да, запах моего говна. По крайней мере, хоть что–то здесь еще мое!» Они дают мне лекарство. Волнение стихает. Звездочки гаснут.

Вижу, Он стоит в дверном проеме, на нем мокрый плащ, вода стекает с зонтика. На полу уже лужица. Над его плечом мерцает коридорная лампочка. Лысина отсвечивает. Я смеюсь. Ну, что глазами лупаешь? Нажралась уже? А хоть бы и нажралась. Ты–то где был? А? Я смеюсь. И просыпаюсь. Догадываюсь: это был сон. В комнате полумрак. Кот свернулся в моих ногах. Звездочек нет. Засыпаю снова.

Что от памяти–то осталось? Ошметки, ветошь. Правда, иногда всплывают картины. Когда портьера отодвинута и солнце теплое на лице. Приятно. В апреле такое бывает или в начале сентября. Море тоже люблю. Любила. Только тихое. Не надо мне этого: «А он, мятежный, просит бури». Что–то спутала, да ладно. Берег песчаный иногда приходит во сне. Я в стороне, в тени, Он с дочкой у моря собирает перья чаек. Дочке лет шесть. Это, кажется, сентябрь. Кажется, Эстония. Да, Эстония. Сентябрь. Потому что дети белобрысые на берегу ей кричат: «Туле, туле сииа!» Она пугается, убегает. Мне хорошо. Спокойно. Я люблю – со стороны. Чуть наискосок, чтобы меня не видно, а я чтобы видела. И ветерок легкий. Что это? Занавеска шевелится?

У меня воспоминаний–то хороших и нет совсем. Только одно это и было, ну, еще, может, как елку с дочкой наряжали да как лед с треском ломался на лужицах, когда она ножками по нему топала.

Вообще–то мне его баб жалко, и Эту, его новую, тоже жалко. Ради квартиры старается, говно мое подтирает. Сколько у него детей–то? Сколько у тебя детей, козлина ты кудрявая? Сам–то помнишь? Надо же, подходит, в лицо смотрит. Не понимает. Берет, ворочает. Нечего меня ворочать туда–сюда! Какие там пролежни? К черту! Его голова близко к моей. Я слышу его дыхание. Вижу каждую морщинку на лбу и мешки под глазами. Знаю запах из его рта. Жили в землянке тридцать лет и три года… Типа того… И не в землянке. Квартира в центре. Сначала меня похороните, а потом уже Эту пропишите. Сопротивляюсь, мычу из последних сил. Сил мало. Они справляются со мной. Они всегда со мной справляются. Вытерли мне слюни. Обложили подушками. Звездочки под веками вспыхнули и погасли. Лежать лицом к стенке тоскливо. Сколько же лет я лежу лицом к стенке? Год, два?

На тот корпоративный вечер меня притащила Танька. Она всегда умела устраиваться. Секретарские навыки плюс обаяние. Про красоту вообще молчу. А мне в толкучке кто–то наступил на подол длинного платья, когда я пыталась протиснуться к столу с напитками. Подол треснул и разорвался. Какого черта я его надела? Рядом с красавицей Танькой на меня и внимания–то никто не обращал. Вот тут Он и появился с бокалом шампанского, пока я озиралась, куда бы встать, чтобы рваный подол никто не заметил. А вы, говорит, «Покаяние» Абуладзе видели? Мы все должны покаяться. А в Париже вы были? А я думаю, ну, допустим, мне–то каяться не в чем, да и Париж мне на хрен нужен, у меня денег нет даже на электричку. В глаза, правда, не грублю, благодарно за шампанское подхихикиваю. А Он: а вы знаете, что этот город назван в честь Париса? Да что вы, говорю. А Он: а вы знаете, кем был этот Парис? А у меня что–то из мифов Древней Греции Куна в голове – щелк–щелк. Как же, как же, Парис Елену похитил. А Он осклабился и говорит: а вы решетку Летнего сада знаете? А я бокал допила и говорю. А как же. Я там живу рядом. Можно сказать, каждый день мимо хожу. А Он: а вы знаете, какая именно решетка Летнего сада считается уникальной? И чего пристал? Эрудированный, что ли? Как какая, говорю. Которая смотрит на набережную. А Он мне: а вот и нет! Совсем другая, которая с медузами. А вы знаете, кто такая Медуза Горгона? Тут я просто замолчала. А Он и говорит: ты похожа на Медузу. Я на тебя смотреть боюсь. И куда–то делся. Не помню.

Танька потом кислятину в фужере принесла. Он, говорит, женатый. У нас в кооперативе по общественным связям. Знаешь, сколько у него связей на стороне? А я – сколько? Да наш первый трахаль. Ну, я заинтересовалась, конечно. Тань, говорю, а что, Париж назван в честь Париса? Она умная, истфак универа законченный, но невостребованный. Чего? Это кто тебе такую чушь намел? Там же франки жили. Прикинь. Племя такое – паризии. Откуда им было про греков знать. Ну, я напилась, конечно. Дальше помню его в моей комнате. А почему в моей, в полуподвале? Да потому что у него жена дома с дочкой. Или с сыном. Забыла. Потыркался–потыркался – и домой бежать. А я – боже мой! Если это первый трахаль, кто же у них второй? Танька потом смеялась. Ты, говорит, знаешь, кем Дон Жуан был? Ну и кем? Импотентом! А я ей…

Вот так всегда: на самом интересном месте Эта влезет и все испортит, я ведь потом не вспомню, на чем остановилась. Разворачивает меня на спину, пытается усадить. Мучается, бедная, вена на шее набухла. Усадила. Не думаю, что я тяжелая. Ноги – спички, просто неподвижная, как куль. Одной рукой, правда, пошевелить могу. А толку? Так, что там у тебя? Борщик, говоришь. Ложечка аккуратно просовывается в мой рот. Борщик–борщик, я тебя съем. Почему так устроено: жить неохота, а есть все равно хочется? Или вот еще вспомнила, как все странно обернулось. Когда он у меня только поселился, ему нравилось меня кормить. Прямо как в эротическом фильме. Клубнику рыночную к моим губам протянет и говорит: «У тебя такое прекрасное начало желудочно–кишечного тракта». Типа ешь, а я посмотрю, как ты жуешь. Комплимент такой. Он и сейчас меня с ложечки кормит, но редко. Жалко, не спросить, как ему нравится окончание этого моего тракта. Ему теперь с ним часто приходится иметь дело… Да не бойся ты, я так смеюсь. Испугалась, что я подавлюсь. Тебе же лучше, дура. Скорее сдохну.

Теперь мне видна комната.