Гражданин Бонапарт - Николай Алексеевич Троицкий

причины столь триумфального успеха первой в полководческой карьере Наполеона кампании на первом же её этапе? Во многом сказался совершенно особый для того времени моральный настрой воинов Итальянской армии. Они ощущали себя воистину «солдатами Свободы», как назвал их Наполеон, и вдохновлялись призывами революционного Конвента, который устами Анри Грегуара (кстати сказать, с 1814 г. почётного члена Казанского университета) провозгласил на весь мир: «Все правительства — наши враги! Все народы — наши союзники!»[496] Наполеон в одном из донесений Директории так писал о своих солдатах: «Если что и может сравниться с их неустрашимостью, то это весёлое расположение духа, с которым они, распевая попеременно любовные и патриотические песни, совершают труднейшие походы»[497]. Высочайший моральный дух резко повысил боеспособность этих «солдат Свободы». Не зря Наполеон говорил, что у солдат на войне «моральное состояние относится к физическому, как три к одному»[498].

С такими солдатами Наполеон смог обеспечить главное условие своего триумфа — небывалый доселе в истории войн темп наступательных операций, почти запредельную (Хилэр Беллок назвал её «сверхъестественной») быстроту и манёвренность. Молниеносные ходы, обходы, атаки французов сбивали с толку противника и деморализовали его, хотя и стоили «когорте Бонапарта», казалось, сверхчеловеческих усилий. О.Ф. Мармон писал в те дни отцу, что он «26 часов не слезал с коня, затем три часа отдыхал и после этого снова 15 часов оставался в седле», причём не променял бы такой круговорот жизни «на все удовольствия Парижа»[499].

Разумеется, и воодушевление солдат Итальянской армии, и физическая их выносливость, и, главное, их боеспособность оказались на такой высоте благодаря полководческому гению Наполеона. Он верил сам и заражал всю армию и целые народы своей революционной верой. «Народы Италии! — гласит одно из его воззваний 1796 г. — Французская армия пришла разбить ваши цепи. Французский народ — друг всех народов!»[500] Смолоду и всегда он следовал принципу: «Полководец должен обладать такой же силой характера, как и интеллекта, — основание должно равняться высоте»[501]. Вся сила его интеллекта и характера проявилась уже в Итальянской кампании. На острове Святой Елены он сам незадолго до смерти удивлялся себе: «Странное искусство — война; я сражался в 60 битвах и не научился ничему, чего бы не знал уже в первой»[502]. Его уникальная, как «чудо-генерала» (по выражению Д. Чандлера), способность задумать головокружительную операцию и моментально осуществить задуманное, его повсюдность изумляла и своих и чужих: «...он разил, опережая, — здесь была его военная тайна и ключ ко всем победам»[503].

Уже в Итальянской кампании после первых апрельских побед 1796 г. проявилось и далее только росло гипнотическое воздействие личности Наполеона на его солдат, что, конечно же, помогало ему распоряжаться их судьбами. «В самом страшном огне сражений, — читаем об этом у Д.С. Мережковского, — он уже не приказывал, а только одним взглядом, одной улыбкой позволял им идти на смерть, как женщина позволяет влюблённому безумствовать»[504]. Блистательный лорд А.У. Веллингтон обрисовал роль Наполеона как военачальника оригинально и значимо: «Я всегда говорил о нём, что его присутствие на поле боя было равнозначно добавлению ещё 40.000 людей»[505].

Разбивая в битве за битвой войска двух монархий — Австрийской и Сардинской, «когорта Бонапарта», способствовала распространению антифеодальных и антиабсолютистских настроений в Северной Италии. Простые жители городов (например, Альба и Кунео) встречали французов иллюминацией, пением революционных песен и даже высаживали на площадях Деревья Свободы. Всё это льстило самолюбию наполеоновских «солдат Свободы» и радовало их, хотя комиссар К. Саличетти ворчливо наставлял итальянских республиканцев: «Вместо того, чтобы иллюминировать церкви, было бы куда полезнее осветить пожарами замки феодалов»[506].

Наполеон строжайше следил за дисциплиной в своих войсках, не допуская мародёрства и требуя от солдат, офицеров и генералов «беречь честь армии». «Друзья! — обращается он к солдатам с таким воззванием. — Я обещал вам победу, но с одним условием, которое вы поклянётесь исполнить. Это условие — уважать народ, который вы освободите, подавлять все грабежи и безобразия, коим предаются негодяи, подкупленные нашими врагами. Без этого вы не можете быть освободителями народов, вы будете их бичами, вы опозорите французский народ, и он отвернётся от вас <…>. Я не потерплю, чтобы разбойники позорили наши лавры. Грабители будут безжалостно расстреляны»[507]. Вслед за тем Наполеон предписал генералам расстреливать любого, кто в течение 24 часов не вернёт всё взятое самовольно у населения.

Это не было пустой угрозой. Людям из «когорты Бонапарта» навсегда запомнилось утро 21 апреля 1796 г. близ деревни Сан-Микеле, когда монахи пожаловались на солдат, похитивших церковную утварь. Наполеон велел построить всю располагавшуюся здесь полубригаду и обыскать у солдат их ранцы. Те несколько человек, в ранцах которых нашли украденные чаши и подсвечники, были здесь же, на месте, перед строем их товарищей расстреляны[508]. Таких случаев было немного, но они и свидетельствовали как раз о силе характера Наполеона как полководца: он не останавливался перед жестокостью наказаний, но делал это редко и по столь обоснованным мотивам, что не терял при этом в глазах солдатской массы ни авторитета, ни обаяния.

Оберегая местное население даже от собственных солдат, Наполеон в то же время должен был изыскивать возможности и для своей, армейской, и для государственной, французской, казны. В его национальной политике учитывались социальные интересы. Саличетти, безусловно, согласовал с ним своё решение наложить контрибуцию в 123 тыс. итальянских лир на богачей города Кунео. Но со временем Наполеону пришлось считаться и с постоянными запросами, а то и прямыми требованиями к нему от Директории: «Нельзя ли захватить Священный дом (в Генуе. — Н.Т.) и завладеть его сокровищами, накопленными за пятнадцать столетий по невежеству и суеверию народных масс?» или позднее: «Прежде всего не щадите Милан! Наложите на него контрибуцию в звонкой монете — и поскорее!»[509]

Итак, за две апрельские недели 1796 г. Наполеон добился таких успехов, каких годами не добивались другие военачальники Французской революции. Был ли он сам вполне удовлетворён достигнутым? Радовался ли своим победам, как ликовали тогда все его соратники? Нет, очевидцы удивлялись в те недели его сумрачному виду и, казалось, беспричинным проявлениям недовольства. Между тем причина была — жизненно важная и трепетно волнительная для «чудо-генерала»: его неутолимая любовь к Жозефине.

Дело в том, что Жозефина устроила ему воистину невыносимое испытание. Всё началось с того, что она, проводив мужа, которого и не полюбила ещё всерьёз, на войну, стала жить, как прежде,