Доктор Вера. Анюта - Борис Николаевич Полевой

– Что, струсили?

И вдруг спросила небрежным тоном:

– Знаете, что я ему ответила? Сказать? Нипочем не угадаете. Я сказала: «Никуда не поеду…» Куда ехать? От судьбы разве убежишь? А может быть, все-таки попытаться убежать? Зашла вот посоветоваться: две красивые бабы – это ведь стоит целого наркомата… Бежать или не бежать, вот в чем вопрос.

– Не понимаю, как можно об этом даже думать…

– Ну, милая, это уже безвкусица. Это ответ героини из плохой пьесы. Давайте порассуждаем реально. Мы с вами, две интеллигентки, по разным причинам остались у немцев. Желали мы того или не желали, вольно или невольно, мы вели с гитлеровцами дела. Сограждане это знают. Так? Что нас ждет? Арест? Вероятно. Тюрьма? Вряд ли, – ведь многие миллионы живут на оккупированной территории, всех не пересажаешь. Но презрение, всеобщее презрение, – это гарантировано… Обсуждаю другой вариант. Мы уезжаем с ними. Ну, вы врач и, вероятно, найдете себе работу. А я? Стоять где-нибудь у станка с остарбайтер? Благодарю покорно! Или петь в каком-нибудь офицерском кабаке? – И тотчас же, дивно преобразившись в уличную девку, хриплым, вызывающим голосом она запела:

Перед казармой, перед большими воротами

Стоял фонарь, стоит и до сих пор.

Нет, карьера Лили Марлен не для меня. Так что же делать? А? Какие рекомендации даст доктор Вера заслуженной истеричке республики?

Подбородок Ланской съежился, она закусила губу, опустила голову, сжала ее руками. Мне стало даже жаль ее. Вдруг она вскочила, вышла, вернулась с початой бутылкой коньяку. Выплеснула из двух мензурок заготовленные тетей Феней для кого-то лекарства.

– Без бутылки не разберешься. Знаете, какой-то поэт написал: «Гаснут звезды Зодиака, спит собака Водолей, выпьем рюмку кониака, сердцу будет веселей». – Лихо выпив, налила себе еще. – Ну чего же вы, Верочка Николаевна?

Я выпила.

– Кстати, учтите: за нами в щель между шкафами следят глаза двух девчонок, и в ваше досье где-то запишут: «Распивала французский коньяк с немецкой овчаркой».

Она заметно хмелела, мысли мрачнели, становились несвязными.

– Совсем недавно он говорил: «Разве не видишь – Советская власть рушится…» Апокрифическая картина: летают железные птицы, терзают человеческие тела. Грядет архангел с огненным мечом… Красная Армия бежит, и неизвестно, где остановится. За Окой? За Волгой? За Уральским хребтом? Зачем нам, будто осенним листьям, сорванным с ветки, нестись по ветру неизвестно куда… Ах, как он просчитался, этот лауреат, орденоносец, депутат… Думаете, не вижу, как смотрят на меня ваши огромные глаза? Презираете? Да? Ну и презирайте, черт с вами… Разрешаю. Знаете, кого вы мне напоминаете? Катерину из «Грозы». Только вы даже мужу не решитесь изменить и делаете вид, что не замечаете, как этот ваш агроном Карлов ест вас глазами… Впрочем, он такой же агроном и такой же Карлов, как я непорочная дева Мария, и вы, голубушка, это знаете не хуже меня. Но… ваша любимая реплика: «…я другому отдана и буду век ему верна». Что, не так? Я вас насквозь вижу. Ну ладно, выпьем, Вера, выпьем тут, на том свете не дадут. Ну, а если и дадут, выпьем там и выпьем тут.

Что она болтает? С двух рюмок совсем пьяная. А если услышат там, в палате?

– Ага, испугались! Не бойтесь, не выдам, доносчица – это не мое амплуа.

– Вы лучше скажите подробнее, что слышали о наших. Вы говорили что-то о Коневе? Ведь на фронте под городом тихо.

– Тихо? Верно. Красная Армия наступает от Москвы и лупит их в хвост и в гриву. А части этого Конева где-то тут недалеко. Они висят как дамоклов меч, и когда он на них обрушится, не знают. Из-за этого нервничают. За русских «языков» кресты дают. Оплата сдельная: за «языка» – железный крест. Тысячелетняя империя до Урала, а сами трясутся, как овечий хвост… Ха-ха-ха! Скорее бы их уже по…

Она смачно, со вкусом произнесла солдатское ругательство. Простыня в это мгновение взметнулась. За ней стоял Домка, очень внушительный в своем больничном одеянии. Из-за его спины торчали Сталькины лохмы.

– Мама, нам пора спать, – твердо произнес он и даже не попросил, а просто приказал Ланской: – Забирайте вашу бутылку и уходите.

Гостья убралась. Мы легли. Ой, не надо мне было все-таки пить этот коньяк! Такая тоска, такой страх вдруг овладели мной. Страх – это понятно. Это чувство физиологическое… Как мысли путаются… О чем я? Да, о страхе… Когда какой-нибудь там автор, желая возвысить своего героя, пишет: «Он не знал, что такое страх», – он же безбожно врет, этот автор. Это мы, медики, знаем. Страх, так же как и боль, естественная защитная функция человека. Это сигнал о грозящей опасности. Человек без страха – калека, урод…

…Как стучит в висках, и комната будто хочет из-под меня выскользнуть. Нет, нет, не выскользнешь, хотя пить, конечно, не надо. Ну ничего, выпила и выпила. Хирург должен быть немножко пьяница. Кто это сказал? Да, конечно, Кайранский. Вот был хирург… Так о чем же я?.. Ах да, о страхе. Вот Василий сказал сегодня: «Снаряды ложатся близко». Сказал спокойно, но я-то знаю: у него воля, и он виду не подает. А я? Чего мне скрывать, мне сегодня страшно. Я трусиха, я даже мышей боюсь… Ой как мне сейчас страшно и за себя, и за ребят, и за весь наш госпиталь! За всех я отвечаю… И почему именно на меня, на слабую, неопытную женщину, все это навалилось? Всю жизнь терпеть не могла и не умела чем-нибудь руководить. Даже детьми… Эта Кира что-то там болтала о Василии. Неужели она что-нибудь заметила? А что можно было заметить? Фу, какая мура лезет в голову… Так о чем же я? Ах да, о страхе. Так вот мне сегодня очень страшно, дорогие товарищи.

6

Утром, еще до обхода, Мария Григорьевна решительно взяла меня за руку и отвела в свои «каменные пещеры». Так называют у нас бетонную каморку с железной дверью, построенную для хранения противопожарных инструментов и приспособленную теперь под кладовую. На металлической этой двери с некоторых пор висит у нее огромный замок, но «алмазов» за этой дверью в пещере оказалось так мало, что не было смысла их пересчитывать: четыре ящика слежавшихся комьями макарон, куль крупы, полкуля траченного мышами гороху да еще мешок горелого зерна, который наши женщины приволокли на санках с уничтоженной немцами мельницы.

Все это у Марии Григорьевны взвешено, проверено, разложено по дням из расчета на наличный состав едоков.

– Хватит на неделю. Как будем, Вера Николаевна?

Как она постарела! Сухое лицо совсем осунулось. Великомученица со старой иконы. Мелкие, незаметные морщинки углубились. Теперь они как трещины. Только глаза те же – строгие, блестящие. Ну что ты на меня смотришь, умница? Ты же во много раз расчетливее, опытнее меня.

– С Василием Харитоновичем советовались?

– А как же! Он и сказал, что надо на неделю растянуть.

– На неделю?

– Он сказал – на семь дней.

– А дальше?

– Говорит, наши придут – выручат.

– Ну, ему лучше знать.

– «А если не придут?» – спросила я его, а он улыбнулся и говорит: «Тогда раскиньте карты, погадайте, что вам карты скажут…»

– Зачем же вы меня сюда привели, Мария Григорьевна?

– Тяжко ж, Вера Николаевна. Люди на глазах тают, ропщут. Чирьи-то пошли! Вон Васька Власов как гриб мухомор красный был, а сейчас ни сесть, ни лечь не может, сами знаете…

– Может быть, пойти все-таки попросить у немцев? – неуверенно сказала я. – Мы ж у них на учете в комендатуре. Сама на карте у коменданта наш госпиталь видела. Может, все-таки что-то дадут, а?

– С ума ты сошла, Вера Николаевна! – вскрикнула собеседница, в первый раз употребив в разговоре со мной «ты». – Не пустим мы тебя. К ним идти… Сейчас, когда наши их бьют… Они ж каждый день теперь расстрелянных машинами, как дрова, за город гонят. – Встала и даже руки раскинула. – Не пустим, думать не смей…

– А наши-то подоспеют? Как вы полагаете, Мария Григорьевна?

– Василий Харитонович говорит – выручат. Он военный, ему