Доктор Вера. Анюта - Борис Николаевич Полевой

– Ну, а если не выручат?

– Ох, об этом, Вера Николаевна, лучше и не думать. Не придут – что ж, кликнем клич: «Спасайтесь, кто может». Ходячие расползутся, лежачих на закорках понесем. Ну, а которые тяжелые, те что ж, те останутся.

– Одни?

Мария Григорьевна даже отпрянула от меня.

– Как одни? А мы? Нас с ними, Вера Николаевна, одна веревочка связала. Считаю я, эту веревку никому не разорвать. – И добавила: – Детишков ваших да Раиску добрые люди по общежитиям разберут, спрячут.

И как все это у нее, у старой отбельщицы с «Большевички», просто, естественно. «Одна веревочка связала». Да, да, наверное, и я бы пришла к такому выводу. Но сколько бы у меня было при этом сомнений, колебаний, опасений, терзаний. А тут все ясно. «Детишков добрые люди разберут» – и устранена сама возможность малодушия или подлости.

– Так что ж, на семь дней поделю? Ведь и так в супе горошина горошине кукиш кажет. – Очевидно, только этот вопрос и оставался у нее нерешенным.

– Хорошо, делите на неделю, – подтвердила я и стала убеждать себя: придут, придут, не могут не прийти.

Вышла из кладовой в палаты, и сразу шибанул в нос густой и холодный воздух, в котором кислороду так мало, что крохотное пламя коптит в плошках. Увидела всех – и сжалось сердце. На семь дней… Выдержат ли они, больные и истощенные? Они вон и сейчас движутся вяло, медленно, как сонные мухи. Только светятся в полутьме огромные округлившиеся глаза.

Бреду к Василию Харитоновичу. Присаживаюсь на его койку.

– Ну что, доктор Вера, нос повесила?

– Вы откуда взяли, что нас освободят через семь дней?

– Как откуда? Мария Григорьевна вчера гадала. Говорит, скорые хлопоты, исполнение желаний. Говорит, пиковому королю приходится плохо, а мне вышла дальняя дорога и трефовый интерес. – Он говорил серьезно, а глаза его, тоже ставшие из узких круглыми, смеются. Смеются и очень напоминают в это мгновение твои, Семен, всегда насмешливые глаза. Впрочем, какие у тебя сейчас глаза, сохранил ли ты свой юмор – не знаю. Вряд ли. Иногда вот так задумываюсь о тебе, и родится страшное сомнение: жив ли ты? Может быть, тебя уже и нет, а я вот по привычке разговариваю с тобой, как с живым, советуюсь, лезу к тебе со своей болтовней… Эта мысль последнее время приходит все чаще. Но я ее гоню, я не даю себе об этом думать – нервы-то, они у меня и так в лохмотья истрепаны. А они, нервы мои, нужны, и не только мне…

Так вот, Семен, я, кажется, тебе еще не рассказывала, гадание на картах – маленькая слабость нашей суровой Марии Григорьевны. Мне она старается с картами не попадаться, но от клиентуры у нее отбою нет. Я смотрела на это сквозь пальцы, – чем бы дитя ни тешилось, – и карты эти незаметно вошли в наш лечебный обиход. Стоит мне скрыться в свой «зашкафник», только и слышишь: «Мария Григорьевна, раскинь колоду…», «Начальник, гадани на счастье…», «Товарищ Фельдъегерева, какое у него счастье, гадай на меня!»

– А как же тебя определить, – серьезно спрашивает Мария Григорьевна, надевая очки и смотря на просителя.

– Что ж, не видишь, – бубновый король. Я ведь человек казенный.

– Какой он король, червонная шестерка! – слышится откуда-то.

– Но-но, вот дам по уху – сразу все четыре туза из глаз выскочат!

А Мария Григорьевна уже оседлала нос своими темными очками и раскладывает на бубнового короля. Карты у нее добрые, сообразительные. Они ведут себя так, что бубновый король остается доволен: тут краля на сердце, там длинная дорога. И всяческие козни от других королей, которые, однако, все в конце концов преодолеваются. Словом, бубновый король приободряется и, получив в свой адрес порцию соленых шуток, спокойно спит в эту ночь.

– Вы что же, уж и картам верить стали? – спросила я Василия Харитоновича.

– Ну, а как же не верить? – серьезным тоном ответил он. – Вон они мне что предсказали: и удачный марьяж, и долгую жизнь, и детей кучу. Не хочешь, да поверишь. Человек – он хитрое существо, он, доктор Вера, тянется к счастью, как бы ему лихо ни приходилось, как былинка к солнцу. Сколько ее ни топчи, все тянется.

Ну чего, чего он на меня так смотрит? По-моему, это нечестно, – так вот смотреть в глаза.

– Но семь дней. Вы верите в эти семь дней? Не восемь, не десять, не пятнадцать.

– Карты. – Он покорно разводит руками. – Ну что мы, материалисты, можем противопоставить предсказаниям волшебных карт Марии Григорьевны? С легкой руки Ланской мы зовем ее Марфа Посадница. А ведь неплохо. Эту историческую старуху легко представить себе в образе нашей Марии Григорьевны и с картами в руках.

– Довольно шутить, – начинаю сердиться я, видя, что опять от меня что-то скрывают, прячут. – Мария Григорьевна разложила еду на семь дней. Понимаете, что это значит?

– Еды хватит, – произносит он, вдруг став серьезным. – Еды хватит… Если, конечно, будет кому ее есть.

– Думаете, они могут нас при отступлении…

– Думаю о том, как этого избежать, понимаете?.. И – ни слова об этом никому.

Я было уже совсем пошла, но вдруг вспомнила:

– Ланская говорила о каком-то генерале Коневе. Они разведали, что он будто бы пришел сюда со своими войсками, хотя еще и не действует.

Сухохлебов сразу заинтересовался. Даже сел на койке.

– У них разведка неплохо поставлена… Стало быть, здесь появился Конев? Иван Конев? Интересно. Я его знаю – наш дальневосточник. Боевой генерал… Так, по их сведениям, он здесь?.. Так, так, так. Интересно, сугубо интересно…

Вечером появился Прусак. Зашел с солдатом. Солдата не оставил у двери, как это он делал всегда, а велел сопровождать. Вдвоем они прошлись по палатам, сунулись в предоперационную, в хирургическую. Они двигались медленно. Прусак что-то подсчитывал. Сегодня он был главным среди немцев и всячески давал это понять. Нос его дергался больше обыкновенного, и рыжие усики торчали вверх. Он, снисходительно глядя на меня, начал стряпать свой винегрет из славянских слов:

– Пани докторка мает… имеет… да, так, имеет инвентарь… опись, список?

Я поняла. Описи инвентаря мы не имеем. Зачем? Перед кем отчитываться? Так и сказала ему. Они опять потащились по палатам, подсчитывая койки, тумбочки, биксы. Наш реконструированный автоклав привлек их внимание. Он ведь стал передвижным. Его можно нагревать дровами. Это, кажется, особенно им понравилось.

Потом Прусак усадил за стол солдата и, величественно расхаживая, диктовал ему опись инвентаря. Под описью он заставил меня расписаться…

– Пани докторка… то сие… это… ценный трофей германской армии… Вы хранитель. Отвечайте наличие… целость…

Так вот оно как обернулась фраза этого фон барона: «Не все германские раненые лежат на таких койках». Уж не хотят ли они все это у нас забрать? А ведь, кажется, так.

Прусак наконец удалился, еще раз предупредив на своем винегрете, что «пани докторка» отвечает головой за каждый ценный трофей. Ну, милые мои, если я в первый же день нарушила ваш «бефель» и ничего со мной не случилось, то и инвентаря нашего вам не видать. Надо что-то придумать…

Едва немцы убрались, бросилась к Василию Харитоновичу за советом. Удивительный человек: он как бы делит себя на множество частей, раздает всем и очень мало оставляет для себя.

Его койку уже окружали, и в центре этого круга он с Домкой играл в шахматы. Оба сидели нахохленные, задумчивые. Домка от напряжения сопел. Его противник тер заросший подбородок. Зрители молчаливо переглядывались, перешептывались, должно быть, не решаясь оглашать так и лезущие на язык советы.

– Наша Вера пришла, – предупредила Сталина. Они с Райкой были, разумеется, тут. Их головенки нависали над самой доской.

Василий Харитонович поднял голову.

– Что-нибудь срочное? Нет? Тогда попросим подождать. Борьба гигантов в самом разгаре: орел против льва. – И, сделав какой-то ход, торжествующе произнес: – А что вы на это скажете, Дамир Семенович?

Домка засопел еще громче. Я повернулась и ушла. Всем, всем раздает себя, а вот мне ничего не остается… Семь дней, всего семь дней. Но откуда он все-таки знает, что именно семь дней? Может быть, утешает,