Доктор Вера. Анюта - Борис Николаевич Полевой

говорили, что я здесь вроде пчелиной матки в улье. Нет, матка – это он. К нему все тянутся в трудную минуту. В его спокойствии ищут собственного успокоения. Ему известны все опасности, а он вон само спокойствие. Нет, я не хочу быть хуже, чем он, я тоже чего-то стою.

– А зачем они будут травить нас газом? – говорю я громко, явно адресуясь не к Василию, а к «ним». Я вообще в последнее время научилась искусству говорить для «них». Слова, подслушанные в разговоре, – самые убедительные. Я это по себе знаю и потому продолжаю так же громко: – Зачем им травить нас газом? Мой отец охотник, он говорит: если волк сыт, он и на барана не бросится.

– То волк, Вера Николаевна, а вот хорь – тот из курятника не выйдет, пока всех кур не передушит, – говорит Дроздов, хмуря свои черные кустистые брови. – Тот горло курице перекусит и бросит, перекусит и бросит. Фашисты – хори.

– Они-то хори, а мы-то не куры, – говорит Василий. – Давайте всех мужчин, всех, кто на ногах стоит, сюда. Совет держать будем…

Теперь они держат совет там, в дальней палате. А я вдруг очутилась без дела. Сижу у себя в «зашкафнике», слушаю доносящиеся издали голоса, звучит бас Василия: бу-бу-бу… Василий, он – как ты, Семен: кажется, все-то он знает, на все у него ответ. Хорошо, когда рядом такой человек… И все-таки почему он сказал, что в жизни заполняет паузы? Странно.

Что он имеет в виду?

9

Там, вдали, вокруг Сухохлебова, еще шумели, а я, к стыду своему, задремала и потом незаметно уснула, да так, как давно уже не спала. И снилось – ты, Семен, здесь, с нами, веселый, насмешливый, обычный. Ходишь тут между коек, люди вокруг тебя. Ты обо всех думаешь, все тебя слушаются, улыбаются в ответ. Только это уже не тут, в наших подвалах, а где-то там, наверху, в хирургическом корпусе, который сейчас лежит в развалинах. Бело, голубые стены, кафель, никель. И дети почему-то с нами. И мне хорошо, хорошо.

Проснулась оттого, что кто-то негромко позвал:

– Вера.

Открыла глаза – темно, тихо. Обычные наши ночные звуки. И вода из рукомойника – кап-кап. Померещилось, что ли? И снова вдруг:

– Вера.

Это голос Сухохлебова. Он где-то тут, около наших шкафов. Вскочила, – оказывается, спала прямо в халате и даже шапочке, только ботинки кто-то с меня снял, и они стояли у стола.

– Вера, вы слышите?

И тут я действительно услышала негромкий, глухой рокот – как будто где-то, очень еще далеко, грохотала гроза, будто гром ходил, перекатываясь по горизонту, раскат за раскатом, как это бывает в грозовые июльские ночи. Гроза зимой?

Я выбежала из «зашкафника». Василий стоял у самой двери в больничном халате из синей вытертой байки и, вытянув шею, прислушивался. Я остолбенела: слезы бежали по его лицу, путались в серой растительности. Заметив, вернее, услышав меня, он, не отрывая от двери уха, протянул ко мне руки, потом обнял меня за плечи, встряхнул.

– Вера! Это же наши… Артиллерийская подготовка. Начали точно в пять ноль-ноль.

Руки его так и оставались у меня на плечах. Мы стояли, слушали. Где-то далеко, но густо и дружно били пушки. Теперь, когда я прислушалась, в сплошном гуле можно уже различить голоса разных калибров.

– Началось, Вера. Началось! Понимаешь ты это? Началось! – говорил Сухохлебов, не замечая, что называл меня на «ты». – Дождались… Идут! Идут, родные!

Он так был полон этими долетавшими издали звуками, что, должно быть, не замечал, что руки его обнимают меня и как у него текут слезы. Он вообще ничего не замечал в это мгновение… Нет, нельзя, чтобы таким его видели. Я взяла его под руку, привела к себе. Не тревожа ребят, мы осторожно присели на краю кровати.

– Карту этого района я знаю по памяти. Начали где-то за элеватором, километрах в десяти… Обрабатывают позиции противника на реке… Густо бьют. Должно быть, с боеприпасами у нас неплохо… Но он еще не отвечает… Слышишь? Слушай, слушай…

Что слушать? Этот раскатистый гул? Что можно в нем различить? С меня довольно и того, что я знаю – бьют наши пушки, рвутся наши снаряды, говорит наша Красная Армия. Мы слышим ее голос. Родной голос… Мамочки, неужели кончается этот кошмар?.. Ну чего ты плачешь, чего плачешь, дура? Смеяться надо, а у тебя слезы… Но Василий не видит этих моих слез. Он весь слух, весь захвачен звуками канонады.

– Стихает… Пошли? Ага, вот немцы! Но у них жиденько, жиденько, – бормочет он как завороженный, и его глаза покрыты прозрачной глицериновой пленкой. – Ага, ага, авиация! Слышишь, Вера, редкие разрывы? Лупят по их тылам. Отсекают резервы… Вера, ты знаешь, что значит, когда бьют по тылам?

Я ничего не знаю. Какое мне дело, как сейчас там бьют! Я слышу голос Красной Армии. Он звучит могуче. Этого с меня достаточно. Лишь бы не смолк этот голос. Лишь бы там, на реке, у наших все было хорошо.

– Бьют по тылам – это значит: мы двинулись вперед. Это значит: передовые батальоны уже форсировали реку. – Сухохлебов деловито посмотрел на свои большие ручные часы, которые он почему-то носит так, что циферблат всегда находится с тыльной стороны руки. – Ух, Верка, это же здорово! – И он хлопает меня ладонью по плечу.

Нет, Васькой я его, конечно, назвать не решилась бы. Но во всем этом было что-то такое задорное, комсомольское, молодое, что ни за «Верку», ни за этот хлопок я не обиделась.

– И сколько же может продолжаться это? Когда же они нас освободят?

Он с трудом оторвался от звуков далекого боя.

– О чем ты?.. Ах да, когда?.. Не знаю. Я еще никогда не брал городов. Я их только сдавал. Сдавал по-разному. За ваш город, например, мы бились пять суток.

– Пять суток? А у нас продуктов осталось на четыре.

Он посмотрел на меня, как учитель на первоклассницу, задавшую глупый вопрос.

– Если бы это было самым страшным!

Эта фраза сразу опустила меня на землю. Продукты. Там, у входа, карантинный флаг. Часовой. Мы как в капкане.

– Думаешь, они с нами, как с теми в Великих Луках?

– Ну вот, мы уже и на «ты», – улыбнулся он. – Ну что ж, преотличное местоимение. Так что ты спросила?

– Антонина ревмя ревела, когда рассказывала, что вы увидели, отбив тот госпиталь.

– Фашизм есть фашизм… Но тут все зависит от наших, как пойдут. И от нас, – нас ведь голыми руками не возьмешь. Не дадимся. Бетон-то вон какой. Вес всего здания выдержал. Двери стальные, болтами задраиваются – крепость. И еще… – Что еще – он не успел сказать. Снова весь подобрался, превратился в слух. – Ага, это уже севернее, ближе. Должно быть, сосед включился. Правильно, научились воевать. Немцы охвата пуще всего боятся… Мы, Вера, не куры, мы тут кудахтать не будем и хорьку шею не подставим… А второй-то, почти без подготовки пошел… Неужели уж немцы дрогнули?..

Мы так были увлечены этими звуками, что не заметили, что ребята уже проснулись и слушают вместе с нами.

– Кто, кто это, Василий Харитонович? – спрашивал Домка.

– Дядя Вася, какой сосед?.. Кто идет?

– Мы, – ответил Сухохлебов, – мы, Дамир Семенович и Сталина Семеновна, мы… Ну, пора к людям.

Василий вышел. И вот уже из глубины палат доносится до нас его рокочущий голос.

– Товарищи, наши войска начали наступление восточнее Верхневолжска. Волга форсирована. Сопротивление противника сломлено. Передовые части прорвались по шоссе к восточной окраине города.

Что тут поднялось! Даже когда женщины разнесли мисочки с жиденьким нашим супом, от одного вида которых обычно у всех жадно загорались глаза, – эти миски остались стоять на тумбочках, хотя аппетитный парок курился над ними. Ели машинально, не чувствуя запаха прелого пшена, даже забывая просить добавку. Звуки артиллерии точно всех околдовали. Теперь