Доктор Вера. Анюта - Борис Николаевич Полевой

Он осторожно взял письмо, написанное на обратной стороне махорочного пакета, и, далеко отставив его на ладони, стал разбирать твои невнятные каракули, как бы ступеньками сбегающие сверху вниз. Я знаю письмо наизусть, от надписи наверху «Товарищ, нашедший это…» и до остренького кренделька, в котором лишь я могу разобрать твою подпись. Во все глаза следила я за лицом Василия. Когда он читал эти твои слова: «Не верь ничему, что будут обо мне говорить или писать: я – большевик-ленинец и останусь до смерти большевиком-ленинцем», – он нахмурился, закусил губу. Дальше ты пишешь: «Я вынужден был написать чудовищное признание, но если сложить заглавные буквы моих показаний, выйдут слова: “Все это вынужденная ложь”». Прочтя письмо, Василий отложил листок.

– Это ответ мне?.. Понял, Вера, – сказал он, вставая. – Я это предвидел. – Он улыбнулся. Улыбка получилась болезненная, кривая. – Предвидел, но, как говорится, не мог не доложить.

Не суди меня, Семен. Я не смогла, не совладала с собой. Все это получилось как-то непроизвольно. Я вскочила, взяла в ладони его голову, наклонила к себе, поцеловала сухие, растрескавшиеся губы. Сильные мужские руки обняли меня.

– Вера, ты…

Но там, за шкафами, вдруг поднялась суетня. Мудрик кричал: «Где полковник?» Голос Стальки, которая все-таки ухитрилась удрать из операционной, отчетливо ответил: «Он у нашей Веры». Мы отодвинулись, почти отскочили друг от друга. Василий отбросил занавеску, вышел в палату:

– В чем дело?

– Подъехали… У дверей топчутся. Стучат, – доложил Мудрик.

– Оружие разобрали?

– Порядок полный, товарищ полковник.

Когда я вышла, действительно был полный порядок. Женщины были отведены в глубь подвалов, мужчины с топорами, ломиками и еще каким-то противопожарным инструментом стояли по обе стороны железной двери. Снаружи доносились глухие удары.

Первую дверь ломают.

– Ну эта поддастся, она деревянная.

Удары становились слышнее. Они даже заглушали близкую канонаду. Что-то затрещало, заскрежетало.

– Вроде бы поддалась.

– Нет, еще держится.

Теперь бухали чем-то тяжелым.

– Должно быть, бревно приволокли…

– Эх, братцы, сейчас бы закурить!

– Перед смертью не накуришься.

– Но, но, перед смертью… Возьми-ка еще нас!

– Ой, господи, хоть бы наши скорее…

Сквозь удары и скрежет взламываемого железа прогремело несколько близких разрывов. Среди моих солдат, что с топорами караулили у двери, я заметила Домку. Он был в халате и шапочке, но в руках сжимал ломик. Этого только не хватало!

– Домка! Сейчас же прочь отсюда!

Он даже не посмотрел в мою сторону.

– Дамир, убирайся немедленно.

– Нет, Василий Харитонович, скажите ей…

– Мать права, Дамир. – Василий на миг оторвался от того, что происходило за дверью. – Ты не солдат, ты – брат милосердия. Есть такая Женевская конвенция, она запрещает медицинскому персоналу участвовать в боях. Вот и матери твоей тоже. Уйди, Вера… Все прочь от двери!

Послышалась длинная автоматная очередь. Первая дверь, видимо, была уже выломана. Били в нашу, во вторую. Она вся загудела, но ни одна пуля не прошла сквозь массивную металлическую створку. Бомбоубежище строилось добротно. Новые и новые очереди вызывали только оглушительный гром, от которого заныли барабанные перепонки.

– А, не по зубам пирог! – торжествующе хохотнул кто-то.

– Дамир, Вера, прочь отсюда! – скомандовал Василий. – Готовьте медицину… Дамир!

– Вас понял, – вытянулся Домка. Он все еще жался к стене, тут, у двери. Ну что он, дурачок, может сделать со своим ломиком. А я? Действительно, мы нужнее там, в хирургической.

По пути задержалась среди женщин. Они теснились в дальней палате. Кто-то плакал, кто-то причитал, кто-то молился. Но большинство стояли с каменными, твердыми лицами. Стояли и слушали. Ведь и отсюда уже были слышны наши пушки.

– Успокойтесь, теперь недолго, – сказала им, а сама подумала: мне бы эту холодную окаменелость.

А вот девчонки – им хоть бы что. Зыркают по сторонам любопытными глазенками, очень все им интересно. Отослала их с тетей Феней готовить запасной операционный стол. Ушли и через минуту опять появились. Чем бы это их отвлечь?

– Девочки, будете адъютантами при мне. Для поручений.

– Ой, здорово! Адъютантами. А это что? – спросила Рая.

– Ма, что там? Вон Вова бежит.

Действительно, бежал Мудрик.

– Палить нас хотят, за бензином послали.

– Володя, что будет?

– Товарищеский ужин. Сейчас я их угощу эскимо. – Он сорвал с себя куртку, остался в одной нательной рубахе, для чего-то закатал рукава, обнажив волосатые, густо нататуированные руки. Даже в такую минуту не мог не рисоваться, потряс двумя гранатами. – Две порции шоколадного эскимо господам фрицам…

– Как же вы?..

– Парадное на ремонте, придется через черный ход.

Он посерьезнел, осмотрел гранаты, пощупал чеки.

– Граждане зрители, сейчас вы увидите выдающийся аттракцион. Под куполом без сетки. Имею просьбу – дайте руку на счастье.

Будто чувствовало сердце, что что-то с ним случится. Подошла к нему, поцеловала, и в этот момент появилась Антонина… Закричала истошно:

– Ты куда? Вовчик… Я с тобой!

– Нет.

– Да, да, да!..

Мудрик махнул рукой, и оба они бегом скрылись за дверью. На дворе и в палатах почему-то стало тихо. Почти одновременно где-то рядом негромко прострекотало несколько автоматных очередей и два взрыва встряхнули наши подвалы. Что-то произошло. Нет, ничего. Просто было ужасно тихо, и именно от этой тишины мне стало страшно. Я бросилась в палаты.

11

В палатах тоже ничего не произошло. Все стояли и слушали. Слушали эту тишину. И вдруг я увидела такую картину – Домка в окровавленном халате. Он первый бросился мне в глаза. Потом я разглядела – он вместе с Антониной, они несут Мудрика. Домка волочит за ноги, Антонина держит туловище. Потом я заметила, что Антонина идет как-то странно, будто ноги ее приклеиваются к полу и она с трудом отрывает их. И, конечно, бросилось в глаза: она так бледна, что веснушки лежат на ее лице как пятна глины, а по халату на груди расплывается темное пятно. Все поплыло у меня перед глазами.

– Сынка, что с тобой? – рванулась я к Домке.

– Мудрик… Его из автомата, – хрипло ответил он.

Они стали поднимать Мудрика на каталку, но тут Антонина качнулась и, будто тая, стала сползать на пол.

– Тетя Феня! – не своим голосом закричала я, подхватывая Мудрика.

Втроем мы уложили его на каталку. Только после этого, распорядившись, чтобы его перенесли на стол и готовили к операции, я подошла к лежавшей на полу Антонине. Эти глиняные пятна на лице, на руках, на шее стали еще больше заметными. Взяла руку – пульса нет. Стала расстегивать пропитанный кровью халат – голова мотается, как у куклы. И тут меня пронзила страшная догадка. Я подняла веко – зрачок не реагирует на свет. Зеленый, русалочий глаз уже стекленел.

– С ней потом, сама отдышится… Вы – к столу, к Мудрику, – частила сквозь марлевую повязку тетя Феня.

И, показав на тело Антонины, я ответила ей почему-то по-латыни:

– Экзитус леталис.

Мудрик был в сознании. Я увидела, что озорные, бесстрашные глаза его могут быть испуганными, тоскливыми. Но и тут он старался балагурить. Вместе с булькающим, хриплым дыханием я услышала:

– Факир был пьян, фокус не удался… Дрова, доктор Вера, дрова…

– Камфору. Морфий.

Две раны. Обе в области груди. Навылет. Стараюсь представить картину катастрофы. Пульс неплохой. Температура? И температура ничего. Что же там разрушено? Можно думать о самом худшем. Но пульс не падает. Ах какой мускулистый! По нему можно анатомию изучать. Ну и везуч: ни один магистральный сосуд не поврежден. Ага, вот где кровь. И сколько. Всё в крови. Нам приходится повозиться, пока удается перехватить поврежденные сосуды и очистить операционное поле. Теперь картина ясна. В общем-то, Мудрик, ты родился под счастливой звездой.

Эфир экономили, он был на дне пузырька. Больного не удалось усыпить. Операция идет под местным наркозом, который при таких сложных ранениях, конечно, не все обезболивает. Но Мудрик молодец.

– Как вы себя чувствуете?

– Превосходно, как в бане на третьей полке.

– Не очень больно?

– В самый раз…

Только по тому, как в иные моменты зеленеет и покрывается испариной его