Собрание произведений в 2 томах. Том I (изд. 3-е) - Леонид Львович Аронзон

и вдвое сладок трав ночных уют.

Под куполом небес, накрыты им

со всей землёй и звёздами над нею

от жалости к себе, к тому, что зрим,

к друг другу мы и ближе и нежнее.

Усни, умри до завтрашнего дня,

с тобою, мёртвой, никуда не глядя,

я пролежу всю ночь, пока [не отзвенят

в росе холодной многие цикады.][52]

〈1967〉

(75)

Парк длиною в беседу о русской поэзии,

где я смотрю на себя из окна двухэтажного особняка.

На лугу пасутся девочки, подрагивая нашейными звонками.

Я сижу никак.

Я сижу быстро.

Я сижу сидя.

Я сижу стоя.

Я сижу лёжа.

Я сижу стараясь прямо.

Жена достаёт из прошлого века арфу.

Жалко смотреть на неё: просто Офелия.

Девочки целуют друг друга, увёртываясь.

Все встают, взрослея.

Между тем и этим светлое место для кеглей

и одно отражение на двоих.

Всё это в тени времени,

в тени печали,

в тени большого озера,

запертого на амбарный замок.

Коитус качелей, прибитых к природе дачного участка.

В отдалённом парке разучивают гаммы.

Входит Д.

«Я мрачных дум пригнал отару

с горы усадебных качелей,

прими частично весь подарок,

спросив изящно: „неужели?“

Хочу на грудь я пистолетом

большую розу подарить,

когда цитатой из балета

мелькают бабочки зари…»

Леди К.

На груди моей тоски

светлой радости соски.

Красивый слог красивей лэди,

когда он к месту приложим:

давай куда-нибудь уедем,

мой друг, зову я: «убежим!»

Барон Д.

К природе дачного участка

прибиты милые качели,

на них оставлена перчатка

изящней линий Боттичелли.

Она была бы вам к лицу,

я вас бы в ней повёл к венцу.

〈1967〉

(85)

Обратный путь лежал через поля.

Шёл крупный снег. Уже луна желтела,

деля холмы на тёмный склон и белый,

и мелкий след в кустарнике петлял.

На чёрствый наст ложился новый снег,

то там, то тут топорщилась осока,

и с каждым шагом отставал ночлег,

луна всё время оставалась сбоку.

И потому как ветер дул сильней

— а путь лежал от дома к побережью —

случайный бор всё становился реже,

но вместе с тем росло число камней.

Финляндии полуночный ландшафт

купал в снегу резвящегося зверя,

напоминая диалог о вере,

где каждый думал, что противник прав:

— Бог триедин для слабого ума.

Бог неделённый труден для общенья.

— Поставь свечу на самый верх холма,

огонь даст свет, а там, где свет, там — тени.

— Снег освещает ровно. Бог — покой,

Он вне борьбы, где суета, там — люди,

Христос бы сам на поцелуй к Иуде,

явился бы с открытою тоской.

— Всего владелец, свет создав и тьму,

Господь разбил надел на половины,

одну дал дьяволу, другую Богу-Сыну,

не указав дотошно, что кому.

〈1966〉

(101–102). А. Б. Альтшулеру

〈Москва, до 27 сентября 1968〉

Альтшулер, мой голубчик голубой, ты надо мной поплачь, я над тобой. Спаси меня и я тогда спасу и мысль твою и славу и красу[53]. Твоя краса[54] мне искренне мила, когда за ней два ангельских крыла и чёрный дождь до блеска голубой.

Подуем вместе в дрявый наш гобой[55].

Я в городе в чужом, в чужом дожде, я в нём ищу, хоть нет тебя нигде. Сквозь рубище сентябрьской листвы мне ни тебя не видно, ни Невы[56]. На край земли уедем голубой, чтобы столкнуть друг друга за собой[57]. Друг друга похороним где-нибудь и по сосне посадим в нашу грудь[58]. Деревьями устроенную щель[59] мы облюбуем тотчас под качель для дочек твоих, телом голубых, чтоб видели то звёзды, то гробы. Но уже поздно, милый! за трубой ты слился с небом, столь ты голубой.

Больше, ещё больше служи: и деньги за это платят и нет времени, чтобы пошептать себе на ухо. Могу предложить мизерную халтурку. Кто слышит ля-ля-ля-ля, тот слышит ля-ля-ля-ля, кто слышит ля-ля-ля-ля, тот счастлив ля-ля-ля-ля. Я слышу ля-ля-ля-ля, я счастлив ля-ля-ля-ля, ты слышишь ля-ля-ля-ля, ты счастлив ля-ля-ля-ля, мы слышим ля-ля-ля-ля, мы счастлив ля-ля-ля-ля.

(109)

Приближаются ночью друг к другу мосты.

Блёкнет лучшее золото куполов и садов.

Сквозь пейзажи в постель ты идёшь, это ты

так дрожишь, словно я — птицелов.

Если ты ещё здесь, что же нежен я так?

Так привязан к нагому теплу?

И с одеждой спадает с тебя красота,

и чулок твой блестит на полу.

Я к тебе наклоняюсь, уж ближе нельзя,

но я всё же пытаюсь во сне,

чтобы как-нибудь днём, обнимая себя,

видеть небо, лежать на спине.

〈1968?〉

(115)

〈1〉

Моё веселье — вдохновенье.

Несётся дерева река —

вот так меня читают Боги

в своей высокой тишине.

И долго я смотрел на это,

не зная, как мне хорошо.

Меня туда торопят уши,

где и молчанье не живёт.

〈Лето 1969〉

〈2〉

Моё веселье — вдохновенье.

Играют лошади в Луне, —

вот так меня читают Боги

в своей высокой тишине.

Я думал выйти к океану

и обойти его кругом,

чтоб после жизни восхищаться

его нешутошным умом.

Но дождь, запутавшийся в листьях,

меня отвлёк от тех идей.

Уснув, не перестал я слушать

шумящих лиственных дождей.

〈1969; весна (?) 1970〉

(116–117)

Любовь моя, спи,