Давайте помолимся! (сборник) - Аяз Мирсаидович Гилязов

таких слов, мгновенно воцарилась странная, пугающая тишина… О Аллах, неужели есть и другие мнения в этом мире? А не только звучащие на сотнях разных языков восхваления: «Вечно живи, Сталин!» – на рассвете каждого дня, и «Если ты жив, то и нам хорошо!» – на закате. Парнишка-вор, довольный не только сказанной фразой, но и произведённым эффектом, щедро одарил нас золотым блеском улыбки.

В той камере нас недолго держали, слава богу, вскоре приказали выходить и погнали на второй этаж. Раздался знакомый звук отпираемого замка, и мы, протискиваясь сквозь дверь, набились в тесную, душную, сырую камеру. Народу там и до нас было немало, даже не представляю, как мы туда все уместились. В прокуренной камере в итоге оказалось где-то шестьдесят-семьдесят человек, на мой взгляд. На двухъярусных нарах не то что яблоку упасть – иглой ткнуть некуда, все новички привычно полезли под нары. Старики трясущимися руками принялись распутывать узлы на поддерживающих штаны верёвках, затем, окружив горделиво стоящую парашу, обновили её содержимое журчащими струйками. К «благовониям» камеры примешался запах тёплой свежей мочи. Завязался разговор. «Откуда едете, кто такие, какие новости привезли?»

Тогда я впервые услышал о майоре Столярове. Несмотря на то, что сам он сидит далеко отсюда, в минской тюрьме, легенда о нём долетела и до Свердловска! Говорят, что он о многом осведомлён, якобы он поддерживает связь с самыми высокопоставленными чиновниками в Москве, военный журналист, замечательный, мудрейший человек. И он сказал: «В скором времени примут новый кодекс, в нём для политических заключённых предусмотрены значительные поблажки. Тем, кому впаяли двадцать пять лет, якобы скостят до шести!»

То ли моё долгое топтание бросилось в глаза, то ли молодость повлияла, в общем, с нар поднялся зэк с измочаленным окурком, торчащим из расщелины в зубах, и подошёл ко мне. Взял под ручку и привёл к нарам. На недовольные взгляды окружающих он тепло ответил: «Уместимся!» «Откуда приехал?» – спросил щербатый. А когда я представился, он меня даже обнял на радостях. «А я был редактором областной газеты в Иваново, навесив десять лет, отправили сюда!» Он эти слова произнёс не без хвастовства и даже с гордостью. Не давая мне вставить слово, он несколько раз повторил: «Эх, Мазит Рафиков тоже тут был! Утром увели по этапу». Затем он рассказал о здешних порядках, начал знакомить с арестантами. Кто-то присоединился к нашему разговору, нашлись общие темы, больше всего меня удивило, что здесь не принято жаловаться, грустить, хныкать. Каждый из них пережил первые, самые тяжёлые минуты заключения, сидя то в одиночку, то вдвоём-втроём, они испытывали острую нужду в мировых новостях, попав после одиночного заточения в такие многолюдные семьи, они остро чувствовали изменения, прилив сил. Ей-богу, в вонючей, душной тюремной камере тоже можно свободно дышать! Мой статус студента, моё понимание с младых ногтей глубинных процессов коммунистического режима у них – у взрослых, у власовцев, у бандеровцев, у литовцев-«зелёных», у зэков, вынужденных во второй, в третий раз хлебать тюремную баланду, – помогли пробудить скрытую надежду, мне кажется. Видимо, они посчитали меня продолжателем их дела, каждый стремился сказать мне тёплые слова, пожать руку. Наконец-то открылись самые сомкнутые рты, теперь каждая фраза – приговор. Сейчас мы судьи, и всем палачам, из-за которых мы оказались здесь, всем власть имущим не избежать нашего приговора. Теперь вся полнота власти перешла в наши руки: каждый норовит высказаться, сделать выводы, освободить нутро от накипевших обид. То в одном углу, то в другом усиливаются голоса, переходя порой на крик. Набившиеся, словно сельди в бочке, арестанты, несмотря на тесноту, громко смеются, когда кто-нибудь отпустит короткую, но острую шутку. Крышка параши танцует, словно чайник на самоваре, то откроется, то закроется, но даже она не может испортить праздник полёта вырвавшейся на волю птицы-души! Когда пиршество начало утихать, а народ, успокоившись, предался было дрёме, откуда-то с верхней полки донеслось нерешительное и писклявое: «Жаль, Сталин не знает обо всех безобразиях, вот если бы узнал!.. Все корни перетряс бы он КГБ! Только до лагеря доехать бы, а там уж мы всё подробно описали бы нашему вождю! Я покажу этим тварям, как над народом издеваться! Попляшут они у меня на раскалённой сковородке!» Неожиданно, но писклявый голос никто не перебивал, хотя и говорил он вроде бы в нашу поддержку, но фразы какие-то корявенькие, не те, нам такой голос чужд. «Кто это?» – спросил редактор, поднявшись с нар. «Ходяш это, майор», – нехотя ответил ему кто-то из зэков. А камера-то, оказывается, ещё не уснула, многие подняли головы и стали переговариваться. «Двадцать пять годков впаяли дураку, а он всё жопу Сталину полирует!» «А может, свернём эту пустую голову да в парашу затолкаем?!» Редактор поставил точку в назревающем конфликте: «Нет! – крикнул он. – Мало, что ли, мы горя претерпели от палачей? Так давайте же не будем уподобляться врагам своим!»

В эту минуту открылись двери, в камеру вошла группа из десяти-пятнадцати арестантов с потрёпанными, порванными заплечными мешками. Среди них был и Мазит Рафиков. Мы подошли к самому неудобному, к самому тяжёлому моменту воспоминаний. Были, были люди, которые выставляли меня врагом. Я благодарен тем, кто, не зная, в чём меня обвиняют, оправдывал, и таких было немало. Что поделать, все мы рабы жизненных обстоятельств! Вылетали из моего рта и ненужные слова. Годы прошли, и сейчас мне не хочется выносить каких бы то ни было приговоров прошлому, не хочется выглядеть перед современниками этаким всезнайкой-мудрецом. На тюремной дорожке со многими довелось повстречаться, но ни на одного из них я не держу обиды! И хорошему я у них научился, и плохое тоже приставало, не без этого, но всем я благодарен: всё многообразие мира я познал через тех, кто шёл рядом!..

Середина октября 1988 года, Пицунда, прекрасным тихим днём мы с Равилем Файзуллиным103 бродим вдоль черноморского побережья, балансируя на скользких валунах. Неожиданно Равиль задаёт вопрос: «Похоже, Мазит Рафиков ушёл с обидой на тебя?» Я коротко отвечаю: «Вполне может быть». На этом разговор наш закончился, собственно, говорить тут больше не о чем.

Я не знал причин обиды, с которой покинул этот мир Мазит Рафиков, не думаю, что их знал Равиль, не интересовался. На одном из допросов в тюрьме Чёрного озера на вопрос следователя: «Вы вдвоём обсуждали такую-то историю. Вам её Рафиков рассказал?» – я ответил утвердительно и подписал протокол. Про Мазита я ни слова кривды не сказал, да и не было в его поведении ничего кривого, потому что второго такого ура-патриота надо было