Ледяная тетрадь - Андрей Викторович Рубанов

Даже лучшие «деревенщики» – Распутин, Белов, Абрамов – описывали крестьянский труд главным образом в связи с катастрофой советской деревни, с её концом, составляли хронику смерти: патриархальное есть, но уходит. Оно было, но скоро его не будет.

Бесконечно тяжёлая, однообразная работа, со сгибанием хребта, с погружением рук, с навозом и грязью под ногтями, – трудно поддаётся художественному описанию именно по причине своего однообразия. В природе не бывает ничего нового. Весна сменяет лето, кошка ловит мышей, куры несутся. Собака лает – ветер носит.

Однообразие труда – когда рассчитан каждый день, неделя, месяц и год – вводит крестьянина в транс, или, если угодно, в исихазм. Крестьянин не делает лишних движений. Нет у него и лишних мыслей.

Невозможно заинтересовать читателя историей о том, как человек просыпается на рассвете и уходит на огород, и дотемна там работает, кормит кур, пропалывает грядки. Нельзя остановиться ни на один день: завтра сорняки на грядках вырастут выше, и выполоть их будет труднее.

Русская литература, начиная с того же Мельникова, не хотела замечать запаха животных, запаха навоза, компостных ям, перегнивающих фекалий. Нет лучшего удобрения, чем фекалии. Но как это воспеть?

Козье молоко лечит от многих болезней, но от козы – воняет, и если у тебя есть коза, ты будешь вонять так же.

Сельское хозяйство – это когда трудолюбивый, терпеливый, неглупый человек посвящает всю свою жизнь перетаскиванию дерьма. Запахи перегнивающих, перебродивших фекалий обещают крестьянину добрый урожай, а значит, можно дотянуть до следующего года, а там что будет – бог даст.

Крестьянин обрабатывает землю – и сам превращается в землю, срастается с землёй.

Мельников-Печерский не смог выразить это драматическое сращение с землёй, метафизическое, всегда вынужденное, ибо человек на земле никогда не управляет своей судьбой, а всегда подчинён природному ходу.

В русской литературе крестьянский труд первыми описали дворяне; сами они если и работали на земле, то лишь по своей прихоти, как Левин в «Анне Карениной». Все они, от неловкого Мельникова-Печерского до великого Толстого, искренне любили крестьянина, но была у них и корысть. Они хотели, чтобы «народ-богоносец» выдал им свою правду. Ту самую, «сермяжную», из толщи народной.

Так у Солженицына Иван Денисович, находясь в лагере, работая по принуждению за шлёмку баланды, тем не менее проявляет усердие и радуется, что у него хорошо выходит: он любит труд. Он спасается в труде; он свободен в труде. Вот, значит, правда народа, полагает Солженицын.

А вот у Достоевского и Шаламова каторжане и лагерники ненавидят физическую работу – она сначала изнуряет, а потом и убивает человека. И это тоже – правда. Поговорка «От работы кони дохнут» правдива – потому что лошади далеко не столь выносливы, как люди.

Достоевский отбыл на каторге четыре года, всё время в окружении «людей из народа», и правды у них – не искал. Но у него есть краткое описание сибирских старообрядцев: «Это был сильно развитой народ, хитрые мужики, чрезвычайные начётчики и буквоеды и по-своему сильные диалектики; народ надменный, заносчивый, лукавый и нетерпимый в высочайшей степени». Есть там же, в «Записках из мёртвого дома», замечательный портрет старика-старообрядца, осуждённого за поджог единоверческой церкви. Старик был известен исключительной честностью, и каторжане отдавали ему на хранение свои деньги – он их прятал в тайник и потом выдавал по просьбе владельца, никогда никого не обманул, и самого его никто никогда не пытался обворовать.

Староверы появляются у многих русских писателей – например, у Шишкова в романе «Угрюм-река». Но во второй половине ХХ века исчезают из литературы по понятным причинам: Советский Союз был страной научного атеизма.

Интересный персонаж-старовер появился однажды в романе Валентина Иванова «Жёлтый металл», – но ненадолго: роман вышел в декабре 1956 года, а уже через четыре месяца, в апреле 1957-го, был изъят отовсюду и запрещён, и в советское время не переиздавался. Это интереснейший (на основе реальных событий) криминальный очерк о нелегальном рынке золота в послевоенном СССР. Среди множества злодеев, воров, спекулянтов и проходимцев, которые все сплошь евреи, грузины, татары, азербайджанцы, есть лишь один этнический русский, да и тот неправильный, враг советской власти, старик Зимороев, старообрядец. Валентин Иванов – писатель талантливый, и персонаж получился ярким и обаятельным. Про себя Зимороев говорит только во множественном числе: «мы». Скупщик золота Зимороев, уже очень пожилой человек, – в финале романа арестован, признался во всём, предстал перед судом и в последнем слове заявляет: «Прошу суд учесть наш возраст и дать нам, сколько мы принять сможем. Годочков пять мы ещё примем. А больше может и не выйти. Так что в долгу перед судом не остаться бы нам». То есть, старик не хочет уносить в загробный мир свои долги: вот такой спекулянт.

Что же до Мельникова-Печерского – в советское время его не забыли, провели по линии фольклора и этнографии; собрания сочинений выходили дважды – в 1963 и 1976 годах.

Не всё было так просто в те времена, которые и я застал. В СССР семидесятых годов на уровне идеологии и пропаганды повсюду был утверждён атеизм. Но в среде образованной интеллигенции, творческой элиты и богемы интересоваться религией, православием – было модно. Это считалось фрондой, андеграундным хобби. Ездили и по святым местам, по монастырям: Нагибин в своём дневнике описывает множество таких путешествий.

Никуда не делись и русофилы, патриоты, знатоки и защитники русской старины: тот же Валентин Иванов, академики Лихачёв и Рыбаков, художник Глазунов, поэты Станислав Куняев, Олег Чухонцев – по сути, в той или иной степени, русские националисты, они себя таковыми объявить не могли или не хотели; многие были членами КПСС; они не считали себя и верующими православными христианами, а русское православие рассматривали как уникальный культурный и исторический феномен. Это – наиболее верная позиция и до сего дня.

Писатель Владимир Солоухин разыскивал и собирал иконы, написал об этом роман «Чёрные доски». Собирать иконы было модно и престижно, появились и западные коллекционеры русских икон, появилась и контрабанда. Причём мода на русские иконы держалась долго. В 1996 году в Лефортовской тюрьме я сидел в одной камере с человеком по фамилии Эренбург: он обвинялся в контрабанде икон, имеющих музейную ценность.

Протаскивать религиозные, библейские, христианские мотивы в произведения литературы, живописи, кинематографа было почти невозможно. Те, кому удавалось это сделать, считались героями. Тарковский использовал в своих фильмах библейские символы – горящий куст, хождение по воде, – и это ошеломляло. Художник Глазунов сделал себе имя на работах, использующих православную тематику.

Славянофилам противостояли столь же сильные западники, технократы,