Ледяная тетрадь - Андрей Викторович Рубанов

Н.Понырко, всесторонне откоментированный, на сегодняшний день является наиболее полным вариантом Книги Аввакума – то есть, собственно его текста, – и справочного материала, необходимого для исчерпывающего понимания.

Однако широкая публика вряд ли возьмёт Аввакума в качестве популярной фигуры: история его – слишком страшная, там слишком много крови и жестокости. Детям не покажешь, категория строго 18+. Изнурение, холод и голод, поедание мертвечины, избиения, отрезание языков, отрубание рук, сидение в гнилых ямах, смерть на костре. Апофеоз насилия. Вдобавок – непонятно за что бился: за прежнее, против нового. Ему навязывали реформу, а он её не принял. Встал на пути прогресса. Сложный персонаж. Осмысливая его биографию, читатель получает множество поводов для серьёзных размышлений. А широкая публика не любит думать. Широкий читатель напрягает свой мозг на работе, добывая кусок хлеба, и очень устаёт.

В русской литературе есть отдельная «северная» традиция, «литература Русского Севера», множество имён и широко известных, и менее известных: Фёдор Абрамов, Василий Белов, Владимир Личутин, Ирина Карнаухова, Ксения Гемп, Арсений Ларионов. Протопоп Аввакум, хотя и не родился на Русском Севере, – неоспоримый основоположник северной традиции. В романе Личутина «Раскол» он – один из главных героев.

Был период, с середины семидесятых и до середины восьмидесятых годов, когда «литература Сибири и Русского Севера» фактически стала магистральной, противопоставлялась условно либеральной, городской прозе, поощрялась. То был странный феномен. С одной стороны, советская литература вроде бы считалась интернациональной. Киргизский сочинитель Чингиз Айтматов, или чукотский автор Юрий Рытхеу, или Владимир Санги, принадлежащий к сахалинскому народу нивхов, продвигались чрезвычайно активно и были в моде. Но при этом в ещё большей моде была литература «деревенщиков», представленная сибиряком Астафьевым, алтайцем Шукшиным, северянами Абрамовым и Беловым. Московские гуманитарные юноши и девушки ездили в этнографические, филологические экспедиции, собирали фольклор. С идеологической точки зрения, такая активность укрепляла здание русской цивилизации. Если некий гуманитарий рекомендовал себя как «фольклорист» – это никого не удивляло, наоборот, вызывало интерес и даже уважение. Эта мода на фольклор, на этнику – продержалась недолго, не более 15 лет, и потом исчезла в первый же год горбачёвской гласности: совсем другая литература тогда хлынула на прилавки.

Но всё же импульс корневой, деревенский, импульс сибирский и северный – был силён. Его нельзя было оспорить. «Деревенщики» отлично знали жизнь, материал, не врали, и язык их был богат и сложен. И у всех за спинами маячил Аввакум, по рождению – нижегородский, но по содеянному – сибирский и северный человек, в любом случае – никак не московский.

Во второй половине восьмидесятых и далее, когда Запад раскрыл России свои объятия, – яростный враг латинства Аввакум вообще перестал укладываться в магистральную концепцию. Через три столетия после смерти он снова оказался неудобен, шёл в противоход тенденциям и государственной воле.

А Россия устроена так, что если нет государственной воли – так и ничего нет; частная инициатива здесь ничего не решает.

Аввакум не пришёлся ко двору при жизни, триста лет назад, – и точно так же оказался неудобен и в новейшие времена. Его именем не называют улицы, ему не воздвигли монументов на центральных площадях столиц. Не существует ни института Аввакума, ни фонда Аввакума, ни премии его имени. Аввакум остался обитателем тайного мира; кому надо – тот узна́ет, а кто не знает – тому, значит, и не надо знать. Официальная Русская православная церковь также совершенно не заинтересована в популяризации фигуры Аввакума. Раскол – тема болезненная. Свои жгли своих. Ни достижений, ни славных побед, – лишь кровь, огонь и гной.

Возможно, так предопределено. Мы не знаем всех законов движения Истории. Мир больше, чем наше представление о нём. Всякий закон, открытый нами, является лишь частью большего закона, нам пока неведомого. В будущем – завтра, или через сто лет, – историки откроют новые законы развития. Фигуры, ныне почти забытые или специально замалчиваемые, превратятся в героев огромного масштаба. Появятся новые теории, объясняющие, почему люди не умеют жить мирно, почему реки крови до сих пор текут по земле, которая дана нам для счастья.

Возможно, мы даже до этого доживём.

Ничто не стоит на месте, вот и мы не будем. Ино ещё побредём.

Конец третьей части.

Часть четвёртая

Дед Константин

Необходимое предуведомление

Здесь впервые будут опубликованы избранные места из воспоминаний Константина Васильевича Рубанова (1911–1996), директора Узуновской средней школы, заслуженного учителя РСФСР. Они были написаны в 1986 году, и я оставался единоличным владельцем этой рукописи всё это время. Более того, именно я и уговорил своего деда написать воспоминания.

В том же 1986 году я – тогда школьник, десятиклассник – расшифровал первые главы рукописи и сделал машинописный вариант. Работал на печатной машинке, сильно изношенной, списанной из бюро проката и выкупленной за 9 рублей.

Затем я ушёл на срочную службу в Советскую армию, а когда вернулся – меня поглотили совсем другие идеи и замыслы. Рукопись деда была отложена в дальний ящик до лучших времён.

Закончились восьмидесятые годы, прошли девяностые. Рукопись деда хранилась надёжно, но что с ней делать – я не понимал. Наверное, рукопись следовало бы отдать наборщику для расшифровки, а затем издать брошюрой, тиражом в 50 экземпляров, – и раздарить многочисленным родственникам. Тогда ещё живы были все трое детей деда Константина: мой отец Виктор, тётка Надежда и дядя Евгений.

Я отсидел в тюрьме, затем долго и непросто налаживал жизнь, затем опубликовал первый роман, второй, третий – но как быть с мемуарами деда Константина, не имел понятия. Мне казалось, что рукопись имеет ценность исключительно как частная, семейная хроника.

Меня пожирали амбиции. Я полагал, что если опубликую рукопись деда, то уроню свой масштаб, и критики скажут: «Глядите, Рубанов кончился, ему не о чем больше писать, он публикует мемуары родственников».

Прошло ещё пятнадцать лет. Я кое-чего достиг в направлении художественной автобиографии, сочинил романы и сборники рассказов, гордо объявил себя последователем Лимонова и Довлатова. Но однажды рамки автофикшн показались мне тесными. Я оказался вовлечён в написание киносценариев на темы древней и новейшей истории России, и выпустил два романа на те же темы. Я советовался со многими профессиональными историками, и они сказали мне: «В исторической науке главное – обнаружить уникальное свидетельство; воспоминания очевидцев, особенно подробные и литературно оформленные, имеют такую же значительную, первостепенную ценность, как и архивные документы». На основе рукописи вашего деда, сказали мне историки, можно написать серьёзную монографию или диссертацию.

Но и тогда я не очень понимал, что