Александр Тиняков. Человек и персонаж - Роман Валерьевич Сенчин

Сначала было постановление ЦК ВКП(б), потом доклад Жданова, в котором Зощенко был назван «подонком литературы», «мещанином и пошляком»; вспомнил Жданов и «Перед восходом солнца»:

Зощенко выворачивает наизнанку свою пошлую и низкую душонку, делая это с наслаждением, со смакованием, с желанием показать всем: – смотрите, вот какой я хулиган.

Трудно подыскать в нашей литературе что-либо более отвратительное, чем та «мораль», которую проповедует Зощенко в повести «Перед восходом солнца», изображая людей и самого себя как гнусных похотливых зверей, у которых нет ни стыда, ни совести.

После этого разгрома Зощенко исключили из Союза писателей, лишили продовольственных карточек, публикации за последующие семь лет можно пересчитать по пальцам. Писатель вынужден был продавать вещи, вернуться к сапожному ремеслу, чтобы прокормить семью.

Вспоминал ли он в эти годы о Тинякове, о том, как тот, вернувшись из концлагеря и ссылки, просил его о помощи? Документальных свидетельств этого нет, впрочем, и круг общения Зощенко после очередного разноса резко сузился: многие друзья прекратили отношения, со случайными знакомыми он не откровенничал…

Летом 1954-го состоялась встреча опальных Зощенко и Ахматовой с английскими студентами, и на ней Михаил Михайлович позволил себе осторожно – это подтверждается стенограммой – выразить несогласие со словами Жданова о себе. Последовал новый разнос, на сей раз в кругу собратьев-писателей. «Потерял достоинство советского человека!» – говорили ему в лицо собратья.

«Я не стану ни о чем просить! Не надо вашего снисхождения, ни вашего Друзина (тогдашнего главреда журнала „Звезда“. – Р.С.), ни вашей брани и криков! Я больше чем устал!» – ответил Зощенко и вышел из зала, не дожидаясь решения писательского собрания. Это был бунт, разрыв со средой, ставшей ему чужой и отвратительной. За без малого тридцать лет до Зощенко такой же бунт совершил и герой этой книги.

* * *

Здесь хочется остановиться подробнее на стихотворении Тинякова, строки из которого уже не раз звучали, – «Моление о пище». Приведу его полностью, с почти непременным у Тинякова эпиграфом.

Моление о пище

Ухо во всю жизнь может не слышать звуков тимпана, лютни и флейты; зрение обойдется и без созерцания садов; обоняние легко лишается запаха розы и базилика; если нет мягкой, полной подушки, все же хорошо можно заснуть, положивши в изголовье камень; если не найдется для сна подруги, можешь обнять руками себя самого – но вот бессовестное чрево, изогнутое кишками, не выдерживает и не может ни с чем примириться.

Саади

Пищи сладкой, пищи вкусной

Даруй мне, судьба моя —

И любой поступок гнусный

Совершу за пищу я!

Я свернусь бараньим рогом

И на брюхе поползу,

Насмеюсь, как хам, над богом,

Оскверню свою слезу.

В сердце чистое нагажу,

Крылья мыслям остригу,

Совершу грабеж и кражу,

Пятки вылижу врагу.

За кусок конины с хлебом

Иль за фунт гнилой трески

Я, – порвав все связи с небом, —

В ад полезу в батраки.

Дайте мне ярмо на шею,

Но дозвольте мне поесть.

Сладко сытому лакею

И горька без пищи честь!

Зощенко, судя по книге «Перед восходом солнца», прочитал его не ранее 1925 года. В сборнике «Ego sum qui sum» стоит авторская датировка «ноябрь 1921». Скорее всего, она точная, так как в «Треугольнике», вышедшем в 1922-м, «Ego sum qui sum» уже анонсировался.

1925-й – это относительно сытое, благополучное время. По крайней мере, не 1921-й. И вот что в августе того 1921-го писал в газете «Красный Балтийский флот» Тиняков (Герасим Чудаков) в статье «Мудрая суровость»:

Кондуктора и путевые сторожа на Мурманской ж.д. воровали продукты, продавали их и наживали миллионы. Им сладко елось и крепко спалось. Но на днях их судил революционный трибунал и двое главных грабителей приговорены к расстрелу (без права обжалования приговора), а остальные к лишению свободы на разные сроки. <…> Слепая жадность и обывательская любовь к одному лишь собственному брюху заглушили в них и голос совести, и голос рассудка. <…> Хищник, уносящий из порта 15 ф. муки или сахара, не только отнимает эти продукты у другого, быть может, нуждающегося более его, он делает вред решительно всем, в том числе и самому себе, потому что своими действиями ставит препоны развитию честного труда, задерживает наступление нормального гражданского порядка.

Почти в каждом номере газеты того периода – статьи о голоде в Поволжье.

И может быть, не о себе все-таки в 1921-м писал в «Молении о пище» Александр Иванович, а о таких вот кондукторах, портовых рабочих? Может быть, примерил тогда очередную маску, и она затем приросла к нему, стала тем самым «хищным оскалом», что увидел Зощенко?..

В вышедшей там же, в Петрограде, в 1922 году книжке Макса Жижмора «Шляпа. Куцопись» есть такие строки: «Весна. Цветы благоухают. / А воробьи клюют навоз. / Как просто птички разрешают / Экономический вопрос…», «Вчера я пел о булке белой, / Чтоб черный голод заглушить. / Душа на привязи у тела, / А тело хочет есть и пить. // Сегодня, пообедав плотно, / Пою о булке неземной, / И тело внемлет мне охотно / И отбивает такт ногой». Тон вроде бы игривый, но мысли такие вряд ли возникнут у человека, для которого трехразовое питание – норма.

А вот хорошо известный историкам литературы Серебряного века альбом Давида Левина, заведующего хозяйственно-техническим отделом издательства «Всемирная литература». Так называемый широкий читатель видит эхо этого альбома в эпиграфе к рассказу Михаила Зощенко «Дрова» (1925): «И не раз и не два вспоминаю святые слова – дрова. А.Блок».

У Блока этих строк нет, но есть такие, вписанные в альбом Левина:

Давид Самуилыч! Едва

Альбом завели, – голова

Пойдет у Вас кругом: не раз и не два —

Здесь будут писаться слова:

«Дрова».

Осенью 1919 – зимой 1920-го в замерзающем Петрограде дрова были без преувеличения на вес золота. От Давида Левина зависело, кому и сколько вязанок выделить. Он завел альбом, где появились вроде бы опять же шутливые по форме, но драматичные по содержанию строки Гумилева, Блока, Сологуба, Чуковского, Оцупа, Кузмина, пушкиниста Лернера…

В альбоме были не только стихи о дровяных пайках, но и о продовольственных. Вот из пушкиниста