Александр Тиняков. Человек и персонаж - Роман Валерьевич Сенчин

и решил, что такому материалу грех пропадать или остаться в таком сухом изложении. Ведь как вкусно: весна, ночь, разведенные мосты, «поплавок» над Невой и Тиняков-Одинокий видит идущего по водам Брюсова…

В общем, Георгий Иванов плодотворно поработал над созданием образа того Тинякова, каким мы его сегодня видим.

* * *

Михаил Михайлович Зощенко наверняка не читал воспоминаний русских эмигрантов, хотя европейская пресса, выходившая на русском языке, до начала 1930-х была более или менее доступна в СССР. Вообще Зощенко, кажется, мало интересовало прошлое – он с жадностью писал о настоящем, о том новом мире и новом обществе, что возникли после революции и Гражданской войны.

К написанию своих воспоминаний он приступил во второй половине тридцатых, и итогом стала странная, страшная и в то же время удивительно жизнеутверждающая книга – «Перед восходом солнца». Одна часть книги вышла в журнале «Октябрь» в 1943-м, затем публикация была остановлена цензурой. Вторая часть в Советском Союзе увидела свет только в 1972 году под названием «Повесть о разуме».

И вот в «Перед восходом солнца» (но во второй части) появляется поэт А.Т-ов…

Прошу извинить меня за обширные цитаты из наверняка многим хорошо известных произведений, но они, цитаты, нужны для демонстрации трагичного и, по-моему, героического сюжета, который создала сама жизнь: Зощенко – Тиняков.

Начну с эпизода из очерка Корнея Чуковского «Зощенко»[60].

Жил тогда в Ленинграде один литератор, довольно способный, но гаденький. Звали его Тиняков. Когда-то он сочинял очень неплохие стихи в неоклассическом стиле, но потом стал сотрудничать в черносотенных погромных листках. Потом ударился в похабщину и стал торговать из-под полы непристойными виршами.

Потом нашел себе другую профессию: <…> встал на Литейном проспекте в позе стыдливого интеллигентного нищего.

Весь его облик был в полном соответствии с вывеской: волосы до плеч, бородка клинышком, в глазах благородная гражданская скорбь. И в довершение типичности: фетровая мягкая шляпа да изодранный порыжелый портфель.

Деньги так и сыпались к писателю: сердобольные старушки, инвалиды, учителя и учительницы – люди, которые были гораздо беднее его, – охотно отдавали ему свои последние деньги. <…>

Все мы видели этого нищего и брезгливо сторонились его.

Никто и не подумал о том, чтобы как-нибудь изменить его жизнь.

Но вот по Литейному прошел Зощенко (кажется, вместе со Стеничем), и на глаза ему попался Тиняков.

– Сколько денег, – сурово спросил он у нищего, – вы добываете в месяц при помощи этой комедии?

Тот задумался:

– Сорок червонцев.

– Вот вам двадцать за полмесяца вперед – и сейчас же уходите отсюда! Не позорьте литературу… ступайте!

Нищий взял деньги, заулыбался, закланялся, снял с шеи свою вывеску и сказал деловито:

– За остальными я приду к вам в редакцию. Ровно через две недели, такого-то марта.

Но едва только Зощенко ушел от него, он снова напялил вывеску и вернулся на прежнее место.

Зощенко, увидев его на обратном пути, потребовал, чтобы он сейчас же ушел и не смел возвращаться сюда.

Нищий неохотно покорился.

По прошествии нескольких дней я, проходя со Стеничем мимо Летнего сада, увидел Тинякова у самых ворот, возле урны, с той же постной физиономией мученика, с той же вывеской и с тем же портфелем.

– Но ведь вы обещали Михаилу Михайловичу…

– Обещал насчет Литейного. И свято держу свое слово. А насчет Летнего сада у нас разговора не было! – ответил «писатель» с нагловатой усмешкой. – К тому же я продешевил… по наивности…

Впрочем, дело не в нем, а в Михаиле Михайловиче, который не мог допустить, чтобы звание писателя было втоптано в грязь.

Когда я под свежим впечатлением заносил в свой дневник краткую запись о встрече с «писателем», мне и в голову не приходило, что она, эта встреча, будет впоследствии подробно описана Зощенко в одной из заключительных глав его автобиографической повести «Перед восходом солнца».

В этой главе, которая сейчас передо мною, нищий изображен превосходно – горячими, эмоциональными красками. Зощенко был потрясен его откровенным цинизмом.

Их встреча на Литейном, оказывается, была не последней.

«Я, – пишет Зощенко, – встретил Т[инякова] год спустя…»

Но теперь лучше дать отрывок из «Перед восходом солнца», посвященный «поэту А.Т-ву» целиком.

Как забытые видения проходят передо мной эти маленькие сцены из прошлой жизни. Какие неприятные сцены, какие горькие воспоминания! Какая нищенская красота!

Так вот почему я рад, что больше не увижу ушедшего мира, мира роскоши и убожества, мира неслыханной несправедливости, нищеты и незаслуженного богатства! Вот почему я рад, что не увижу больше узкогрудых чахоточных людей, в сердце которых уживались высокие изящные чувства и варварские намерения.

Значит, нет никаких мотивов для сожалений. А оно было – это сожаление, и осталась эта боль. И я снова не мог понять, откуда эта боль возникает.

Может быть, она возникает оттого, что я видел печальные сцены прощания с этим ушедшим миром. Я был свидетелем, как уходил этот мир, как с плеч его соскользнула эта непрочная красота, эта декоративность, изящество.

Я вспомнил одного поэта – А.Т-ва.

Он имел несчастье прожить больше, чем ему надлежало. Я помнил его еще до революции в 1912 году. И потом я увидел его через десять лет.

Какую страшную перемену я наблюдал! Какой ужасный пример я увидел!

Вся мишура исчезла, ушла. Все возвышенные слова были позабыты. Все горделивые мысли были растеряны.

Передо мной было животное, более страшное, чем какое-либо иное, ибо оно тащило за собой привычные профессиональные навыки поэта.

Я встретил его на улице. Я помнил его обычную улыбочку, скользившую по его губам, – чуть ироническую, загадочную. Теперь вместо улыбки был какой-то хищный оскал.

Порывшись в своем рваном портфеле, поэт вытащил тоненькую книжечку, только что отпечатанную. Сделав надпись на этой книжечке, поэт с церемонным поклоном подарил ее мне.

Боже мой, что было в этой книжечке!

Ведь когда-то поэт писал:

Как девы в горький час измены,

Цветы хранили грустный вид.

И, словно слезы, капли пены

Текли с их матовых ланит…

Теперь, через десять лет, та же рука написала:

Пышны юбки, алы губки,

Лихо тренькает рояль.

Проституточки-голубки,

Ничего для вас не жаль…

Все на месте, все за делом,

И торгуют всяк собой:

Проститутка статным телом,

Я – талантом и душой.

В этой книжечке, напечатанной в издании автора (1924), все стихи были необыкновенные. Они прежде всего были талантливы. Но при этом они