За мной, читатель! Роман о Михаиле Булгакове - Александр Юрьевич Сегень

– Интересная ты женщина! В силу молитвы не веришь, а в силу глупейшего гадания – будьте покойны. Даже странно как-то.

А в середине января, сверкая огнями, привлекал зависть прохожих особняк Берга в Денежном переулке. До недавнего времени в нем располагалось посольство Германии, и эсер Блюмкин именно тут застрелил посла Мирбаха, а теперь разместился центрисполком Коминтерна. И где, как не здесь, проводить праздничный вечер сменовеховцев?

Булгаков явился в компании со Слезкиным и Стоновым, будто нарочно подобрав такие говорящие фамилии. Как спутники Марса Фобос и Деймос – страх и ужас. Первым делом – к буфету, где давали игристое «Абрау-Дюрсо» и пирожки с рыбой. Осматриваясь по сторонам в поисках собеседника, Михаил Афанасьевич вдруг увидел рядом с собой знакомое лицо. Миловидная женщина в парижском платье-коктейль, источающая тонкий аромат «Шанели № 5», смотрела на него с обаятельной улыбкой и вдруг сказала:

– Голуби тоже сволочь порядочная, не так ли?

– Что-что, простите? – не понял он.

– Это ведь у вас в рассказе жена сетует, что в Москве полно ворон, а в Париже только голуби, а муж отвечает ей этой шикарной фразой, чисто в гоголевском духе, – проговорила она приятным обворожительным голосом.

– Я что-то и сам запамятовал, – смутился он и протянул ей бокал игристого взамен уже опустевшего. Они разговорились.

– Неужели не помните меня? – спросила она. – Я Буква.

– Точно, Буква! – слегка хлопнул он себя по лбу. – А где же ваша Не-Буква?

– Отсохла. Зачем же Букве жить с Не-Буквой?

И она отвлекла его от литературных бесед с писателями откровенным рассказом о том, как развелась с мужем:

– Все говорят: «Ну конечно, он же гораздо старше нее», но всего-то на двенадцать лет, разница чепуховая. Жена я была верная. Однако Илья Маркович задушил меня своей несусветной и постоянной ревностью. К тому же… Почему я постоянно обязана доказывать, что разделяю его либеральные взгляды? Я не антисемитка, отношусь к евреям с теплом, но почему я должна всем доказывать великолепие идей сионизма? Скажите, я должна?

– Если не подписывали бумаг с подобными условиями, то нет.

– Не подписывала. И я не выдержала. Я не просто разлюбила его, а возненавидела. Да, наверное, никогда по-настоящему и не любила. Иначе нашла бы в себе силы стать тоже пламенной либералкой. Он ничего не зарабатывал. Это я про Париж. А я балерина, очень неплохо зарабатывала танцами, участвовала в балетной труппе. И мне не хотелось уезжать из Парижа. Но нет, он потащил меня в этот мрачный Берлин. Представляете, чтобы я ему не изменяла, он носил на пальцах три кольца с какими-то колдовскими абракадабрами. А сам однажды в Константинополе, когда мы чудовищно голодали, вдруг стал восхищаться Сонечкой Мармеладовой. Спрашивается, почему? В Берлине я сказала ему, что мы разводимся и я возвращаюсь в Париж. Но он забрал мои документы и перетащил меня в Москву. Впрочем, интересно ли это вам? Любите Льва Толстого?

– Отчего вы спрашиваете?

– На вас толстовка.

Он и впрямь был в черной глухой толстовке.

– Просто удобная форма одежды.

– Совершенно не сочетается с лакированными туфлями. У которых еще цвет такой… цыплячий.

Он сильно смутился, но она не дала ему обидеться:

– Я все думала, на кого же вы похожи. И только теперь поняла. На Шаляпина. Только похудевшего. Я с ним много раз, как вот с вами сейчас, общалась. Он даже приударял за мной.

Сравнение с Шаляпиным ему польстило настолько, что он подмигнул ей, метнулся к роялю и заиграл из «Фауста», запел, довольно точно подражая великому певцу:

– На земле-е-е весь род людской…

Тут появился все тот же Алексей Толстой, словно на поверхности моря всплыл кит и дал фонтан:

– Га! Черти!

Рев, буря эмоций, первым делом – к буфету, заметил его, нарочно подошел, обнял и снова трижды расцеловал:

– Жду не дождусь, когда твой роман выйдет!

Когда выйдет, когда выйдет? Год пролетел, а он до сих пор не вышел. Еще 12 апреля он заключил договор с Лежневым на публикацию в «России», а сейчас уже конец декабря, канун нового 1925 года, и автор бредет по мокрой снежной каше Кузнецкого моста. После посещения зубной врачихи он побывал в «Недрах», где руководитель издательства Ангарский чинил суд над нерадивыми работниками и выдал Булгакову десять рублей – остаток за «Дьяволиаду». Нынче жители СССР уже не миллионеры, и десятка – вполне уважающая себя банкнота, она, вскинув бровь, смотрит на себя важно в зеркало, галстучек поправляет. Михаил Афанасьевич покупает то, се, пятое, десятое, непременно бутылку белого вина и чекушку водки на вечер, надо бы еще чай купить… Чай, чай, чай… Нечаянная радость! Уже на углу Кузнецкого и Петровки у газетчика. Люди добрые, гляньте: свежий номер, причем из ближайшего будущего! «Россия. Ежемесячный общественно-литературный журнал. Четвертый год издания. № 4(13). Москва – Ленинград. 1925 год». Схватил, листанул – сердчишко провалилось в бездну! – «Михаил Булгаков. Белая гвардия. Роман. Посвящается Любови Евгеньевне Белозерской».

– Сколько стоит? Беру один экземпляр! – И, не видя ни Москвы, ни оттепели под ногами, ни снующих людей, он бредет дальше по Кузнецкому мосту, грызя глазами текст. О, неизъяснимая сладость публикации, подобная первому любовному свиданию с той, в кого по уши влюбился!

Он идет и думает мельком о том, как оскорбится Тася, увидев, что посвящается не ей, с которой роман писался, а той, при которой дописан. Пуля в сердце! А нечего было с такой иронией относиться, плечиками пожимать и всем своим видом показывать: не вижу я тебя, Миша, писателем, хоть убей, не вижу! И особенно этот глупый смех, когда она прочла, как Елена молится Божьей Матери о том, чтобы умирающий брат выжил, и он по ее молитве выживает:

– Ну, Миша, ты же здравомыслящий человек!

Он тогда уже вовсю встречался с Буквой, и – ах так? – накося выкуси, не тебе посвящу роман, а ей, потому что она видит во мне писателя и не смеется над такими вещами.

После той пирушки в Чистом переулке они расстались, не назначив новых встреч. Потом черным плугом по белому снегу России прошла смерть Ленина, и «Гудок» отправил Булгакова в Колонный зал Дома союзов, чтобы описать людское прощание. Он создал лаконичный и яркий очерк, в котором смерть вождя показана через восприятие людей. И резюме: «Как словом своим на слова и дела подвинул бессмертные шлемы караулов, так теперь убил своим молчанием караулы и реку идущих на последнее прощание людей. Молчит караул, приставив винтовки к ноге, и молча течет река». А потом он еще написал теплый рассказ «Воспоминание», как ходил к