Клуб «Непокорные» - Джон Бакен

Он, должно быть, понял, что к богатому молодому человеку люди относятся совсем не так, как к бедняку, и, похоже, его обращения были встречены резкими отказами. Во всяком случае, надежду он потерял через неделю. Он почувствовал себя преступником и повел себя соответствующим образом. Вокруг себя он не видел никого, кроме своих адвокатов, и, встретив на улице кого-то из друзей, поворачивался и убегал. Им овладело совершенно безрассудное чувство позора, и был момент, когда я стал бояться, что он покончит с собой.

Это продолжалось большую часть месяца, и в это время я и еще один-два человека попытались хоть что-то спасти после краха. Мы сколотили фонд и скупили часть того, что осталось от «Холлуордз», с идеей организовать небольшую компанию, чтобы управлять тем, что мы скупили. Важно было что-то предпринять, потому что, хотя Джим был единственным ребенком в семье, а его мать умерла, у него было множество пожилых родственниц, которые получали доход от «Холлуордз». Фирма была весьма уважаемой, старый Холлуорд был широко известен, и у Джима не было врагов. В Сити царил дух товарищества, и многие из нас были готовы объединиться и сделать все, чтобы Джим остался на плаву. Мы все были готовы помочь ему, от него же требовалось сосредоточиться и включиться в работу.

Но именно этого Джим делать не стал. Он испытывал ужас перед Сити и чувствовал себя изгоем всякий раз, когда встречал кого-нибудь из тех, кто знал о его крахе. У него были глаза, как у затравленного зайца, и толку от него не было никакого. Не думаю, чтобы в душе его поселился протест против изменения уровня его жизни, отказа от поло, охоты и политики, а также дешевого жилья и долгих рабочих часов. Полагаю, он приветствовал все это как своего рода искупление и расплату за все, что произошло. И то, что он приветствовал, стало позором и срамом всего, что встало между ним и его бездействием. О Сити он знал ровно столько, сколько нужно для того, чтобы составить неверное представление о его стандартах, и вообразил, что там все показывают на него пальцем как на дурака и, возможно, мошенника.

В том, чтобы вразумить его, смысла было очень мало. Я указал ему, что для него было бы правильным взвалить на плечи бремя забот и восстановить доверие отца. На это Джим лишь горько рассмеялся:

— А толку? Вы знаете, что в бизнесе я сущее дитя, хотя, конечно, вы слишком вежливы, чтобы сказать мне об этом вслух.

— Вы можете попробовать, — сказал я. — Мы все протянем вам руку помощи.

Увы, все было бесполезно. Его просто трясло, когда он слышал об отце, старинном престиже фирмы и старых двоюродных бабушках. Было видно, что несчастье сделало его слепым и глухим ко всем аргументам. А потом я почувствовал, что терпение мое на исходе. Я сказал ему, что долг каждого мужчины — уметь расплачиваться за свои поступки. А затем спросил, что он собирается делать дальше.

Он сказал, что собирается уехать в Канаду и начать жизнь заново. Возможно даже, что сменит свое имя. При этих его словах я просто вышел из себя от его глупости.

— Здесь вам предлагают шанс поправить ваши дела, — сказал я. — А в Канаде вам самому придется искать такой шанс. Как, скажите ради бога, вы будете его искать? С вашим воспитанием невозможно преуспеть в доминионах[108]. Вам, вполне вероятно, придется голодать.

— Очень может быть, — последовал мрачный ответ. — Ничего не имею против того, чтобы до поры до времени пожить там, где меня никто не знает.

— Помните, что вы уклоняетесь, — сказал я, — уклоняетесь от того, что я считаю вашим прямым долгом. Вы не можете рассчитывать на победу, если начинаете с трусливого поступка.

— Я знаю… знаю… — запричитал он. — Я — трус!

Больше я ничего не сказал, потому что, когда человек готов признать, что он трус, это значит, что его нервы взяли верх над его разумом. Кончилось тем, что Джим отплыл в Канаду, имея в кармане чуть меньше двухсот фунтов — все, что у него осталось после всех его злоключений. Казалось, он решил похоронить себя заживо, и возьму на себя смелость сказать, что от трудностей, которые он испытывал, он получал болезненное удовольствие. У него по-прежнему сохранилось абсурдное представление о позоре, и он по-прежнему считал, что любая потеря и любой ущерб, к которым он приговорил себя, являются своего рода расплатой за его трусость.

Он добрался до Монреаля[109] в ту пору, когда начинается весенняя оттепель, наихудший образчик погоды из всех, какие бывают на земном шаре, и те несколько недель, что выпали на время его переезда в Канаду, были очень слякотными. Джим не раздобыл никакой специальной одежды и сошел на берег с джентльменским комплектом, состоявшим из двух элегантных твидовых костюмов, костюма из фланели и бриджей для верховой езды. Все это были остатки его лондонского гардероба. Он появился в месте, не совсем подходившем для поиска работы. Он совершал поездки в третьем классе и, как и следовало ожидать от человека в его положении, не завел друзей, но завел прохладное знакомство с ирландцем, который занимался лесозаготовками. Парень был дружелюбен, его поразили образованность и воспитанность Джима, и когда он услышал, что Джиму нужна работа, он предложил ему место клерка в той фирме, где работал сам.

Джим подал заявление, и его взяли клерком, отвечающим за права на вырубку леса в Восточном Квебеке. Работа была чисто механической и заключалась в ведении учета пронумерованных участков, отметке их на карте и внесении сведений в реестр по мере их поступления. Однако все это требовало аккуратности и строгого внимания, а Джиму явно недоставало и того, и другого. Кроме того, у него был отвратительный почерк, что является особой привилегией наших государственных школ. Короче говоря, он продержался на этой должности две недели, а затем был уволен.

Он нашел дешевое жилье в пансионе, расположенном в восточной части Монреаля, и, отправляясь на работу, был вынужден тащиться по слякоти две мили. Те, кто жил с ним в том же пансионе, были настроены вполне дружелюбно; большинство из них были клерки, продавцы, машинистки и газетные репортеры. Джим не был снобом, но быстро стал отшельником, потому что его нервы были обнажены, и он отшатнулся от людей. Его застенчивость сочли чисто английским высокомерием, ему стали придумывать прозвища и хихикать, когда он появлялся. К счастью, он был слишком несчастен, чтобы обращать на это внимание. Его не интересовали их