К себе возвращаюсь издалека... - Майя Анатольевна Ганина

рабочих. Небритых, пьющих, толкающихся без цели по материку и островам в поисках, где бы раздобыть денег на хлеб и на водку (вернее, на водку и хлеб), не прилагая особых физических усилий.

Этот — молодой, толстолицый, зарос мягкой бородкой, точно священник, мягкогубый, смазливый. Под левым глазом здоровенный коричневый синяк.

— На Беринга.

— И мы тоже. Вы — посмотреть?..

— В командировку.

— А мы работать…

Он улыбается улыбкой интеллигентного человека, извиняющегося за то положение, в которое случайно и временно попал.

— Вот везу ребят. Вербованные… На промысел котиков.

И опять эта усмешка человека, иронизирующего над собственной судьбой. Он спрашивает меня о профессии, я честно отвечаю. Прошли те времена, когда я выдавала себя за геолога или строителя-железнодорожника, наивно полагая, что иначе люди будут вести себя при мне неестественно. Во всех случаях этой неестественности хватает на пятнадцать минут, а дальше люди ведут себя обычно, если ты сам не дашь им повода для иного поведения. «Бич» начинает «работать» на меня, ведет разговор, как бы «entre nous»: мы с вами, мол, друг друга понимаем, единого круга люди. Но понять его трудно: он говорит не заканчивая фраз, не заканчивая мыслей, перескакивая с одного на другое, глотает слова. Размягчение мозгов у него от пьянства, что ли?..

— Кончил Плехановский… Да… Студенты. В преферанс играем, пьем, конечно, пили, да… Потом собрались — и на аэродром. Фарцовщики, вы слышали, знаете… Сейчас, конечно… — Он оглядывает свой костюм, помятый, потрепанный, — видно, в нем спал не раз. Впрочем, не без претензий: клетчатая куртка какая-то, брюки с лавсаном, заправленные в сапоги, галстук, съехавший набок, берет. — Одевались… Женился. Девочка… Красивая, а потом стала грубая, со мной поступала нехорошо… В Хабаровске в ресторане работал, у меня получилось нехорошо… Да. А потом в Солнечногорске… Хорошие все ребята, знаете… Ведь бывает так, что человек воровал — и честно работает?..

— Пьете вы сильно, — следуя внутренней логике его рассказа, говорю я.

— Пьем… — скорбно соглашается он, ему жаль сейчас себя, свою кем-то загубленную красивую жизнь, хочется поплакаться. — Так живем, знаете…

— Да уж знаю. Кто это вам синяк посадил?

Он все еще цепляется за «интеллигентный», без житейской грубости, строй разговора, глядит мимо, прозрачно тающими в пьяной слезе глазами.

— Что вы… Это я ударился.

— Об угол стола? — уточняю я.

Он взглядывает вдруг на меня трезво и усмешливо: «интеллигентного» разговора не получилось. Не отвечает ничего, проникновенное выражение на его лице сменяется просто потерянным, тупым.

— Толик! — зовет его снизу другой «бич», постарше и с усами, тоже в клетчатом пиджаке. — Буфет открылся!..

— Извините, — говорит мне Толик, все еще сохраняя благопристойность отношений между нами, «способными понять друг друга людьми». Уходит.

Откуда они берутся, эти ребята, черт знает, не могу понять. Ведь такой уже не вылезет, не поднимется, проспиртован насквозь, выпить ему прежде, чем поесть, хотя и всего-то Толику лет двадцать пять, не больше. А главное, работать, делать ничего не умеют, да и силенок нет: пропил уже и силушку, и здоровье. Завербовался, аванс пропил, теперь приедет, будет просить другого аванса. Дадут — а он не работник. И будут его терпеть, перебрасывать с одной черной, подсобной работы на другую, будет мельтешить среди рабочего люда, снисходительно оберегаемый им, как ни странно, потому, что пьет сильно. Порок этот на Руси испокон веков не презирается, считается за болезнь, пьяниц по-отечески жалеют, добродушны к ним, ибо — кто ж не пьет…

Я спускаюсь в буфет, тут уже дым коромыслом, главный продукт, на который спрос, — «бутылочки». Туристы, научники и прочая шушера, вроде меня, померкли, стушевались в этом законном колорите. Толик, пошатываясь, идет к моему столу с двумя стаканами водки, потом приносит стакан сметаны.

— Вы выпьете со мной? — спрашивает он робко, хотя градусов у него, против давешнего, явно прибавилось. — Нет?.. Тогда вот сметану ешьте… Ну хоть ложечкой мешайте, не уходите.

Он выпивает водку, не закусывает ничем, да и нечем закусывать: кроме сметаны и старых рыбных консервов, в буфете ничего нет.

— Вы не хотите поговорить со мной? — жалко произносит он, видя, что я встаю.

— Хочу. — Я и правда хочу, но укачалась, меня подташнивает, надо лечь. — Завтра поговорим, Толик, нам еще ехать и ехать…

От соседнего стола на меня с сомнением смотрят научники. Две девушки в брезентовых штурмовках, молодой мужчина, судя по акценту, эстонец, и мужчина в годах, видимо, руководитель партии. Здесь, в этом краю, среди прочего люда много, как иные аккуратно выражаются: «потерявших себя» женщин-бедолаг, которым все нипочем и море по колено. Мой разговор, мое явное тесное знакомство с пьяным Толиком, видимо, наводит научных девочек на мысль, что и я этого поля ягода, а поскольку моя койка в том же отсеке, где разместились научники, возникает вопрос: дам ли я им спокойно спать?.. Ах, девочки, девочки, все мы одним миром мазаны, и никто, особенно в вашем возрасте, себя до конца не знает — выплывешь из сложившейся ситуации или бесславно пойдешь ко дну?

Жаль, что меня укачало. Каждому человеку в трудную минуту нужен исповедник. Толик сегодня решил, что я пастор его прихода, — отчего бы не послужить людям в этом качестве?.. Но укачалась.

Ложусь. В нашей каюте кроме меня и научников еще девочка-алеутка, оба «бича», приблатыканный, затем мужчина из этой же группы вербованных, но с лицом и руками рабочего, и две вербованные женщины — обе большие, с перманентом, серьезные, молчаливые, в широких байковых брюках и вязаных кофтах. Сидя за столом, они едят что-то сильно пахнущее, похожее на толстую лапшу. «Бич» с усами пристает к ним:

— А где вы, девчата, покупали кальмара?

Оказывается, это кальмар. Странное состояние укачавшегося, — хочется есть, аж под ложечкой сосет, и в то же время подташнивает.

— Иди. Не цепляйся, — отвечает одна из женщин. И, видя, что это не убеждает «бича», дает ему точный адрес: — Иди к…

«Бич» уходит. Я засыпаю. Среди ночи просыпаюсь: в каюте переполох.

— Это надо до такого скотства дойти! — кричит одна из научниц. — Животное какое-то, никогда не видела.

— Сейчас же оденьтесь. Оденьтесь! — тормошит кого-то дежурная. — Слышите, что я сказала?

В ответ — мычание, потом женский пьяный смех, сюсюканье, которое снова перекрывается голосом дежурной, призывающей кого-то одеться, а кого-то сейчас же выйти.

— Нельзя так, нехорошо, — убеждает дежурная. — Вы позорите этим свое искусство.

Почему она решила, что эти «бичики» имеют отношение к искусству, — непонятно. Или был какой-то опыт, повод к тому? Ввязывается одна из вербованных женщин, с грехом пополам укрывает снявшего с себя верхнюю одежду, но позабывшего, что нижняя отсутствует, Толика; выталкивает приблудившуюся откуда-то пьяную женщину, цыкает на