«Языком Истины свободной…» - Арам Айкович Асоян

и к идеалу жизненной цельности. «Внутренне правдивая иллюзия пребывания античности в настоящем, – отмечал авторитетный исследователь, – вот что создает эффект подлинности в культуре XVIII–XIX вв.»[533] Идея экстатической полноты бытия в греческом духе, которая предполагала, как писал Платон, что «одержимые Дионисом вакханты черпают молоко и мед из тех источников, из которых другие добывают только воду»[534], пронизывала всю высокую культуру того времени[535]. «Да будет каждый греком на свой собственный лад! Но пусть он им будет!»[536] – восклицал в 1817 г. Гёте. В России эти слова мог произнести прежде других Александр Пушкин.

Глава 17

Первые изображения Пушкина в русском визуальном искусстве

Отличительная черта поэзии Пушкина – изящная и умная простота, и эта простота должна проявляться в самом изображении поэта.

И. С. Тургенев

Для истории портретов Пушкина непреходящее и естественное значение для всей последующей иконографии имеют первоисточники изображения. Первый портрет Пушкина, сделанный непосредственно художником по посмертной маске, принадлежит С. И. Гальбергу. Маска была снята под наблюдением самого скульптора с помощью литейщика Балина, который обычно выполнял работы по заказу Академии художеств. Друг и издатель Пушкина П. А. Плетнев сообщал поэту В. Г. Теплякову: «Перед тою минутою, как ему глаза надобно было навеки закрыть, я поспел к нему. Тут был и Жуковский с Михаилом Виельгорским, Даль (доктор и литератор) и еще не помню кто. Такой мирной кончины я вообразить не умел прежде. Тотчас отправился я к Гальбергу. С покойника сняли маску, по которой приготовили теперь прекрасный бюст»[537]. Бюст принадлежал Самуилу Ивановичу Гальбергу.

Как сообщает Н. Рамазанов, это был образованнейший художник, полный разнородных сведений. С малых лет он получил воспитание в Академии художеств. Его товарищи Тоны, Брюлловы, Кипренский, Щедрин не иначе называли его как ходячим энциклопедическим лексиконом. На памятнике И. П. Мартоса есть надпись «Фидию девятого на десять века». «Громко, но не верно! – комментирует Рамазанов. – Уж если был у нас кто из ваятелей близок к Фидию, – полагал он, – то это Гальберг, а не Мартос. Бюстов из новейших скульпторов никто не исполнял так, как Гальберг. Чтобы убедиться в этом, стоит только взглянуть на бюсты И. А. Крылова, А. Н. Оленина, Каподистрия и др.»[538]

Смерть Гальберга заставила Карла Брюллова глубоко переживать эту утрату. Он осунулся в лице, глубокая душевная скорбь убила его живое, кипучее настроение и красноречие. Когда от академии двинулась погребальная процессия, появился Карл Павлович с обнаженной головой и пошел за гробом до самого Волкова кладбища. «Да, господа, – сказал Брюллов после окончания процессии, – сегодня мы похоронили пол-академии»[539].

«Все, что делал Гальберг, – писал Н. Рамазанов, – носит на себе печать зрелой мысли, глубокой обдуманности, полного изящества в линиях и формах, как общих, так подробных; идеализация форм доведена у него до возможного совершенства и вместе с тем, при чрезвычайно естественной, строгой лепке и необыкновенной оконченности, доведена до полной жизненности»[540]

Эта оценка почти через сто лет была подтверждена известным скульптором XX века В. Н. Домогацким. Он считал Гальберга и его современника Витали виднейшими скульптурами пушкинской эпохи[541]. Первый из них был знаком Пушкину. Поэт знал Гальберга по Петербургу. В 1832 г. этот художник экспертировал у него на Фурштадской, вместе с Орловским и Мартосом, статую Екатерины II, которую Пушкин хотел продать. Домогацкий предполагал, что, судя по известному стихотворению «Грустен и весел вхожу, ваятель, в твою мастерскую», помеченному 25 марта 1836 г., Пушкин посетил мастерскую Орловского. В этом же году поэт познакомился с Н. С. Пименовым. А в Москве в первых числах мая 1836 г. Пушкин встречался с Витали, а на его квартире – с Карлом Брюлловым[542].

Иван Петрович Витали родился в 1794 г. в Петербурге. Отец, родом из Италии, был формовщиком. Иногда он водил сына в мастерские Академии художеств. Однажды, побывав в мастерской Акимова, мальчик был поражен чудовищными и вместе с тем красивыми Тритонами. Вернувшись домой, он самостоятельно вылепил Тритонов, а через несколько дней их увидел мраморщик Августин Трискорни и предложил старику Витали взять его сына к себе в ученики. С этого началось художественное образование будущего скульптора. Вскоре Ваня стал посещать классы Академии. У Трискорни он оставался до 1818 г.[543] Но в это время наставник предложил Витали уехать в Москву и устроить там мастерскую для мраморов, какая была в то время во второй столице России у москвича-старожила Сантина Петровича Кампиони.

Кампиони знал белокаменную и всех ее любителей искусств назубок. Он радушно встретил молодого человека и ознакомил ученика со всеми своими тайнами. Трискорни же предусмотрительно снабдил Витали капиталом, но поначалу творческие труды не приносили юноше удовлетворения. Однако все переменилось после встречи Витали с даровитейшим учеником Академии, награжденным всеми ее медалями, Иваном Тимофеевичем Тимофеевым. Тимофеев по окончании академического курса и по истечении пенсионерского срока при Академии, в которой получил за барельеф «Покорение Казани Иоанном Васильевичем» большую золотую медаль, дающую право на отъезд в Италию, приехал с ректором скульптуры И. И. Мартосом в Москву для постановки памятника Минину и Пожарскому. По окончании этого дела Мартос вернулся в Петербург, а молодой скульптор получил лишь небольшое денежное вознаграждение. Оскорбленный и упавший духом, он остался в Москве и работал в мастерской мраморщика Пено. Около 1827 г. Витали познакомился с Тимофеевым и пригласил его к себе в мастерскую. В 1830 г., в самый разгар холеры, Тимофеев обратился к Витали с просьбой о денежном вспомоществовании, ушел и не вернулся. Он умер от холеры и похоронен в общей могиле. Этот несчастный человек отчасти заменил Витали Академию художеств[544].

Как мраморщик, И. П. Витали был вынужден заниматься преимущественно декорационными работами, в то время как при производстве кабинетной статуи требовалось постоянное и долговременное настроение художественного чувства. За исключением бюста К. П. Брюллова, который производился с особой любовью и тщанием, да к тому же в неизбежном присутствии до крайности требовательного гениального живописца, служившего моделью, прочие бюсты Ивана Петровича (Витали), как то Д. В. Голицына, В. К. Шебуева, А. С. Пушкина и др., исполнены тривиально, угловато, что прямо обличает здесь приемы скульптора, по преимуществу декорационного, как приемы, ничего общего не имеющие с окончательными приемами в бюстах работы Гальберга[545].

Но вернемся к первым скульптурным изображениям Пушкина. Вероятно, масок первого отлива, иными словами, масок, сделанных с гипсового оттиска, было не больше пятнадцати[546]. Лицо вылеплено по маске Гальбергом настолько точно, что даже сдвинутый