«Языком Истины свободной…» - Арам Айкович Асоян

Прижизненные скульптурные изваяния Пушкина, исключая первую маску, как известно, отсутствуют. Одна из причин – нежелание самого поэта позировать художникам. В одном из писем жене он писал: «Здесь (в Москве. – А. А.) хотят лепить мой бюст. Но я не хочу. Тут арапское мое безобразие предано будет бессмертию во всей своей мертвой неподвижности…» (XVI, 116).

Маски первого отлива чрезвычайно ценились всеми, кому был дорог Пушкин. Черты лица на маске этого отлива выступают отчетливо. Свидетели отмечали в конце позапрошлого века, что смерть и болезнь «не наложила еще на них своего удручающего отпечатка»[548]. Можно предполагать, что маски первого отлива были, кроме В. А. Жуковского, у С. Л. Пушкина, П. В. Нащокина, Е. А. Баратынского, М. П. Погодина, С. П. Шевырева, Н. И. Любимова и барона М. Н. Сердобина. Одна из масок принадлежала другу Пушкина по Кишиневу В. П. Горчакову, которому она досталась, по семейному преданию, от Жуковского и была выставлена на московской юбилейной выставке 1899 г.[549] Академик Д. Н. Анучин, автор очерка «А. С. Пушкин. Антропологический эскиз» (1899) считал ее «лучшей маской, какую нам пришлось видеть»[550]. Это мнение базируется на изучении показаний современников Пушкина, которые сведены академиком к общей характеристике. Анучин писал: «…А. С. Пушкин был невысокого роста, даже ниже среднего (пять с небольшим вершков – по словам его брата, “небольшого роста” – по Лажечникову, “почти низенький человечек” – по выражению Погодина), но стройного и крепкого сложения <…> колорит лица Пушкина не выдавался своей смуглостью, но среди северян, привыкших к белой коже, он, несомненно, должен был выделяться как смуглый или “из-желта-желтоватый”, – казаки под Оренбургом, среди которых Пушкин возбудил подозрения своими расспросами о Пугачеве, в донесении о нем начальству охарактеризовали его такими приметами: “собой невелик, волос черный, кудрявый, лицом смугл”»[551]. Волосы поэта описываются как курчавые или «вьющиеся»; в молодости они были очень густые и отпускались им в одно время кудрями до плеч. Некоторые называли их черными, другие – темно-русыми, третьи – каштановыми: последнее, судя по лучшим портретам, ближе к истине. И. И. Дмитриев назвал отрока Пушкина «настоящим арапчиком». Смуглый цвет лица, «большие алые губы, из-за которых виднелся ряд ярко-белых зубов, и несколько широкий, слегка даже приплюснутый нос, – обнаруживали в нем африканскую кровь», – говорится в одной биографии поэта 1866 года. И. С. Тургенев, видевший Пушкина в последний год его жизни, рассказывает, что, встретив его уходящим от Плетнева, успел только разглядеть его «белые зубы и живые быстрые глаза», а увидев затем за несколько дней до его смерти, на утреннем концерте, заметил «его смуглое, небольшое лицо, его африканские губы, оскал белых, крупных зубов, висячие бакенбарды, темные желчные глаза под высоким лбом и кудрявые волосы». Слово «темные», – пишет Анучин, – в состоянии вызвать представление о черных или карих глазах, но на самом деле они у Пушкина были голубые, по Бантыш-Каменскому, даже светло-голубые. Вообще лицо поэта нельзя было назвать красивым. Брат его говорил даже, что «Пушкин был собою дурен, но лицо его было выразительно и одушевлено», особенно выразительны были, по словам многих, его синие глаза, которые г. Юзефович назвал «великолепными, большими, чистыми, ясными». Далее Юзефович вспоминал: «В его облике было что-то родное африканскому типу; но не было того, что оправдывало бы его стих о самом себе: “Потомок негров безобразный…”. Напротив того, черты лица у него были приятные, и общее выражение очень симпатичное. Его портрет работы Кипренского, – считал Юзефович, – похож безукоризненно. В одежде и во всей наружности, была заметна светская заботливость о себе»[552].

Вспомним свидетельство А. И. Тургенева (о встрече с Пушкиным в 1837 г.): «…помню его смуглое небольшое лицо, его африканские губы, оскал белых, крупных зубов, висячие бакенбарды, темные желчные глаза под высоким лбом почти без бровей – и кудрявые волосы…»[553]Тургенев придает им, однако, эпитет «желчные», что указывает, по-видимому, на некоторую желтизну белка, характерную для темнокожих рас и их потомков-помесей. Многие наблюдатели отмечали вообще в лице Пушкина «что-то африканское» и говорили о его «африканском профиле», разумея под этим, по-видимому, некоторое выступание вперед челюстей и отворот слегка выпяченных губ. В молодости, в Лицее, товарищи называли Пушкина «французом» и «обезьяной», последнее прозвище дано было, по словам лицеиста Комовского, из-за его физиономии и некоторых привычек. Сам поэт говорил о своем «арапском профиле» и «арапском безобразии», но его друзья и почитатели находили черты его приятными и симпатичными, а многим женщинам он несомненно нравился. Между прочим, он отличался красивыми, аристократическими руками и очень длинными ногтями, которыми много занимался. Г-жа Шокольская, дочь А. П. Керн, знавшая поэта, когда ей было пять лет, припоминает, что встречалась с ним не без страха из-за длинных его ногтей, а уральские казаки, по словам Даля, заподозрили в Пушкине антихриста, потому у него «вместо ногтей на пальцах когти».

Более наглядное представление о типе лица, замечает Анучин, способны дать портреты, сделанные при жизни, с натуры. Притом писанные известными художниками. Но, несомненно, для выяснения характерных черт лица необходимо сличение этих портретов, потому что каждый из них передает прежде всего ту особенность лица, которая характерна для того или иного периода пушкинской жизни.

Первым по времени считается портрет Пушкина в возрасте 12 лет, известный по гравюре Е. И. Гейтмана, которая была приложена к первому изданию «Кавказского пленника» 1922 года. Н. И. Гнедич, взявший на себя издание этой поэмы, решил украсить его портретом автора и просил Пушкина поспособствовать ему в этом предприятии, но тот отвечал, что портрета у него нет, «да и на кой черт иметь его». Но Гнедич не отказался от своей идеи и приложил портрет поэта в отроческом возрасте. Кто автор этого портрета, никому не известно. Павлищев уверял, что это работа учителя рисования в Лицее С. Г. Чирикова, а Н. В. Кукольник был убежден, что он принадлежит Карлу Брюллову и написан «наизусть», без натуры. Сам Пушкин полагал, что портрет мастерски литографирован, но сомневался: «Похож ли?»[554]

В 1928 г. Пушкинский Дом приобрел иной «оригинал» еще менее удачный, ибо на этот раз более ветхий и, по-видимому, старый. Это тоже акварель, неудачно воспроизводящая гейтмановский портрет. Этой акварели посвятил М. Д. Беляев статью «Новые портреты Пушкина»[555]. Сами сторонники подлинности этого портрета вынуждены признать, что гравюра Гейтмана точнее передает характерные черты Пушкина, незаметные на акварели, «что может быть объяснено малым умением неизвестного художника»[556].

Один из портретов