250 дней в царской Ставке. Дневники штабс-капитана и военного цензора, приближенного к высшим государственным и военным чинам - Михаил Константинович Лемке

организмов III и XIII армий. Отсюда ясно, какого громадного количества боевых организмов в поле лишается вверенный мне фронт. Вот главный мотив переформирования. Что касается ополчения, то, повторяю, один факт переименования в полевые полки поставит все дружины фронта на путь улучшения в связи, конечно, с тем, что через два-три месяца волью в их ряды до 400 подготавливаемых собственным попечением молодых офицеров. Французы ведут всю войну четырехорудийными батареями, не жалуясь на недостаток могущества; германцы теперь постепенно переходят к таким же батареям. Могущество скорострельной артиллерии зиждется на количестве снарядов, а не на числе орудий в каждой батарее. В конечном выводе передо мною стоит неотложный важный вопрос предназначения почти всем крепостям гарнизонов. Разрешайте вопрос, или фронт лишится примерно пяти корпусов из шести своих основных армий, не считая растрепанных III и XIII армий, или же создаст эти гарнизоны из четвертых батальонов, сохраняя все боевые организмы. Решение это не допускает промедления».

Все на время было исполнено по проекту Алексеева, который и не считал предлагавшуюся им организацию постоянной. Не надо забывать, что, имея на своем фронте 8 армий из 12 и 7 крепостей, Алексеев, в сущности, был наполовину фактическим Верховным главнокомандующим.

И при всем том, что я сказал об Янушкевиче, он заслуживает все-таки меньшего презрения, чем высказанное общественным мнением. Он сам всегда говорил, что стратегии не знает и оперативная часть – не его специальность. Когда ему дали Георгиевский крест, он созвал штаб и повторил это во всеуслышание, указав, что всеми оперативными успехами (?) обязан Ю. Данилову и помогавшим ему офицерам управления генерала-квартирмейстера, а потому считает себя награжденным незаслуженно. Конечно, он должен бы был категорически отказаться от своего ответственного поста, а не только часто «отказываться», но только за это его и нужно судить. Когда Янушкевич покидал Ставку для Кавказа, он сказал собравшимся недавним подчиненным: «Во всем происшедшем я один виноват» – и дважды повторил свои слова.

Великий князь Николай Николаевич ценил Алексеева, как глубокого знатока военного и стратегического дела, подчеркивал свое к нему расположение, называл его на «ты», что в их обстановке значит много. Когда надо было распутывать лодзинскую операцию, Николай Николаевич вызвал Алексеева с Юго-Западного фронта в Варшаву и, устранив своих «стратегов», Данилова и Щолокова, принял весь его план.

Николай Николаевич несколько раз ездил сам или отправлял Янушкевича и Данилова (или ездил с ними же) на Северо-Западный фронт к Алексееву за советами и потом писал царю, что, благодаря ему, поступили так-то или так-то, вышли из такого-то положения. Николай Николаевич послушал бы Алексеева и позже, весною 1915 г., когда он был так нужен для благополучного окончания галицийской авантюры, и просил не давать ему Северо-Западного фронта раньше ее окончания, но фронт надо было взять у Жилинского и возможно скорее передать наконец в надежные руки, чтобы хотя с весны сохранить его армии.

Не произошло бы даже и этого назначения, если бы Николай Николаевич не был так преступно церемонен в отношении людей, с которыми он связывает свою судьбу. Великий князь уже на пятом-шестом месяце войны хорошо понял, насколько неверна была его оценка Янушкевича, как трагически обманулся он в его знаниях и понимании существа военного дела; ему стала ясна и вся стратегическая безграмотность Данилова, заменявшего Янушкевича во всех оперативных вопросах. Не раз, выслушивая соображения этого «стратега», Николай Николаевич говорил ему: «Вздор, Юрий, вздор…» И великий князь в любви к России не нашел сил для немедленной ликвидации опереточного состава Ставки. Он знал, что начальник штаба Юго-Западного фронта Алексеев – единственный настоящий заместитель Янушкевича, но не имел сил разрубить затянутый временем узел. И когда царь, не высказав еще всего своего решения, под давлением Государственной думы потребовал удаления Янушкевича, Николай Николаевич внутри себя легко вздохнул, – узел был разрублен без его участия, нравственной ответственности перед Янушкевичем не существовало. Ну а нравственная ответственность перед страной? Они к ней все еще не привыкли.

► В Петрограде, этом кладезе всяких сплетен, салонных и политических, уже и об Алексееве начали распространять анекдоты, столь же правдоподобные, как и о многих других. Например, завтракая у царя, Алексеев будто бы не дождался кофе, потому что не знал, что таковой всегда полагается, встал из-за стола раньше хозяина и т. п. Салонная сторона его жизни, конечно, самая слабая – он не человек тонкого общества, которое не может простить ему его плебейского происхождения и никогда не простит искренности. Начальник его штаба на Северо-Западном фронте, генерал Арсений Анатолиевич Гулевич (бывший командир Преображенского полка), говорил, что, когда Алексеева лишат его высокого поста, он станет ничто, а он, Гулевич, даже и после отставки останется Гулевичем… Все это очень характерно для России, где высокие посты в тяжелые моменты народной жизни занимали люди не из дворцовых сфер, а после своего падения они как бы вычеркивались из списка больших людей, не имея поддержки в верхах, с которыми не связаны воспитанием и прошлым.

Кстати, о Гулевиче. Алексеев с ним почти ни о чем не советовался, а с Пустовойтенко был связан постоянным телефоном, по которому иногда они беседовали целыми ночами.

Алексеев глубоко религиозен; он всегда истово крестится перед едой и после нее, аккуратно по субботам и накануне больших праздников ходит к вечерне и т. д. Глубокая и простая вера утешает его в самые тяжелые минуты серьезного служения родине. Отсюда же у него неспособность всегда предвидеть чужую подлость; он готов в каждом видеть хорошее. Это не мешает ему часто в разговоре с близкими называть кого следует «скотами», «мерзавцами», «сволочью» и т. п.

Жена его очень симпатична, проста, деятельна и внешне до сих пор красива и моложава. Единственный их сын, Николай Михайлович, корнет л. – гв. Уланского его величества полка, все время в строю. Этот вопрос разрешен тоже по-алексеевски: он не хочет, чтобы его сын подал пример «устройства» при безопасных штабах, а сын понимает это еще лучше.

Алексеев неприхотлив и обходится тем, что есть. Если ему подают за столом что-нибудь плохое, он говорит, что плохо, но ест. В мелочной повседневной жизни он нуждается в опеке, которая всегда была на обязанности жены, а теперь – Сергея Михайловича Крупина.

Как умный человек, Алексеев отнюдь не разделяет курс современной реакционной политики, чувствует основные ошибки правительства и ясно видит, что царь окружен людьми, совершенно лишенными здравого смысла и чести, но зато преисполненными планами устройства личной своей судьбы. Он не раз высказывал, что манифест об устройстве самостоятельного Е(арства Польского должен был быть опубликован не тогда, когда