Агнес - Хавьер Пенья

Как только мужик с брекетами ушел, я проверила телефон и, к крайнему своему изумлению, убедилась, что звон спровоцировали вовсе не имейлы Луиса Форета, а несколько сообщений от матери, которая интересовалась, все ли у меня идет так, как должно идти: «Привет, Агнес, все; хорошо; ты не повесила трубку; новые репортажи; журнала в „Твиттере"; а ты не пьешь; ты не; нажила проблем; ты уже большая девочка; не подбрасывай нам; неприятностей». Я узнаю сообщения от матери в каких угодно обстоятельствах по двум уникальным, присущим только им, признакам. Один из них касается формы: написанные ею предложения прерываются, кромсаются на кусочки без всякого смысла и логики, она как будто случайным образом жмет на enter. Другой связан со смыслом: с ее удивительной способностью отвечать на свои же вопросы и выстраивать монологи, в которых она всегда права. Окей, на этот раз она и в самом деле была права, но так происходит далеко не всегда, как бы она ни полагалась на безотказность своего чутья летучей мыши.

Я ответила ей большим пальцем вверх: да ладно, чувиха, как скажешь. Но я бы соврала, если бы сказала, что от ее сообщений у меня внутри не скрутился здоровенный узел где-то между трахеей и пищеводом.

Меня беспокоят посылки с неверно указанным получателем, меня тревожат видения, несуществующие скрытые камеры, вулканические прыщи, вросшие волосы, интуиция летучей мыши. Меня беспокоит отрицательное влияние сидячего образа жизни безработного на кровообращение в ногах и геморроидальный зуд, с которым не может справиться ни одна мазь. Меня беспокоит смятение, в которое ввергает меня Луис Форет: сегодня он написал, что вовсе не собирается умирать и что я, судя по всему, неправильно его поняла, и впредь мне не следует на этом зацикливаться; я спросила его, неужто он получил результат каких-то анализов, оказавшийся сильно лучше ожидаемого, а он ответил, что вообще не имеет дел ни с врачами, ни с клиниками, а скорее с судьбой и семантикой; тогда я спросила, какого черта он тогда сказал, что умрет, а он ответил, что нет, ничего, дескать, не говорил о том, что собирается умирать; а я ему сказала, что вот и нет, говорил, что вот оно, то самое его письмо: «Прежде чем умереть, мне бы хотелось, чтоб ты написала мою историю», а он мне сказал, что да, прежде чем умереть, что он помнит, что это писал, но это никак не значит, что он умрет сейчас, когда-нибудь это, конечно, произойдет, но мне не стоит на этом зацикливаться, а то создается впечатление, что я очень хочу, чтобы так и случилось. Меня беспокоит, что я читаю страницы, которые сама же написала о Луисе Форете, и не могу понять ни о чем я веду речь, ни куда ведут меня, ни зачем ему я, ни почему он хочет, чтобы я все это писала, со мной творится почти то же, что с тем моим женихом, полудурком, которого с каждым днем я понимала все меньше, который с каждым днем нравился мне все меньше, и с каждым днем я все меньше верила тому, что он мне говорил, как, например, что он от меня уходит, потому что ему не нравятся пьющие девушки, видал? даже причина есть, а дело было в том, что это я собиралась уйти от него, ведь что бы я делала с таким стариканом, как он, парень был старше меня на двенадцать лет, на целую дюжину, я вполне уверена, что на этот счет имеется какая-нибудь китайская пословица, а этот полудурок берет и опережает меня, ну и что тут можно было угробить еще сильнее, ведь единственное, чего я хотела, так это чтобы мы вновь были вместе, но только для того, чтобы я оставила его на обочине, а не он меня, а потом моя мать, естественно, встала на его сторону: ясное дело, Агнес, ну как же он мог не уйти, если я предвидела, чем все кончится, дочка, я это предвидела; и вот так же я чувствую себе с Форетом. А еще я чувствую себя как бы в шкуре мишки Войтека, медведя с постера в моей комнате, того самого медведя, которого взяли к себе солдаты польской армии еше медвежонком, которого они поили пивом и научили курить, а потом отдали в зоопарк, смотрите-ка, медведь-курильщик, и посетители давали ему сигареты по приколу, однако никто не давал мишке прикурить, так что медведь просто их жевал целыми пачками; вот и я живу с ощущением, что Форет перестал подносить мне огоньку и теперь ждет, чтобы я глотала сигареты пачками, и вместе с тем я до жути боюсь, что он перестанет снабжать меня табаком.

Я должна двигаться вперед, меня утешает хотя бы то, что я глотаю сигареты Форета, думаю, что в этом я дала фору Войтеку, или он тоже догадался, какими клиническими идиотами были посетители зоопарка? Но другой стороны, разве оказаться смышленее мишки — повод для торжества, Агнес? Я-то знаю, что глотаю сигареты Форета, и знаю, что не хочу, чтобы он меня бросил, я сама хочу уйти от него, хочу бросить ему в лицо: «Вот она, твоя дерьмовая биография», — и пусть у меня берет интервью «АВС-Культура», и пусть мне позвонит мать и скажет: «Девочка моя, моя звездочка, я всегда знала, что делаю правильно, оплачивая твою учебу». И поэтому я принимаю решение не менять сегодня ночью постельное белье, на котором валялись мы с мужиком, обладателем писклявого голоса, а лучше напишу новую историю. Историю, связанную с зубами, гениталиями и рюмками бренди.

Ту, что связана с одиночеством.

Однако здесь все связано со всем.

6. История Анн-Мари Паскаль

Обидуш (Португалия), декабрь 2005 года

По словам Форета, шестой фрагмент его биографии требует нового прыжка во времени. Прыжка, который переместит нас в Обидуш в период вскоре после развода с Кэти, но задолго до того, как его книги стали расходится тысячными тиражами в Португалии. Это история, которой всяко не случилось бы без книг, равно как и книг Луиса Форета не случилось бы без этой истории, поскольку тогда не было бы ни Шахрияр, ни Азии, ни Девушки погоды и времени, ни Луиса Форета. Это история о вишневом ликере и зубах. Это — история.

Которая начинается со скользящих по влажной брусчатке Обидуша резиновых подошв человека, которому предстояло стать Луисом