Левитан и Софья Кувшинникова - Иван Васильевич Евдокимов

своего школьного товарища и долголетнего друга. Исаак Ильич встретил его усталый, изможденный, в нарядном бухарском золотисто-пестром халате, с белой чалмой на голове. Он показался гостю торжественным и воистину великолепным.

Нестеров невольно подумал — такой мог бы позировать и Веронезе для «Брака в Кане Галилейской». Хозяин не знал, куда посадить редкого и дорогого гостя. Прошло много времени, а как будто бы друзья только что встретились. Болезнь пощадила Левитана, последнюю неделю он был оживлен и радостен. Он говорил много о будущих планах, надеждах, обоих волновало положение их в русском искусстве, и друзья старались найти свое место в нем. Это оказалось не так просто и легко.

— Дайте мне только выздороветь, и я совсем иначе буду писать, — сказал Левитан. — Теперь, когда я так много выстрадал, теперь я знаю, как писать. По крайней мере мне это кажется, — поправился Исаак Ильич. — Я стал лучше понимать нашу молодежь, что шумит на всех перекрестках, свергает старых идолов и воздвигает новых кумиров.

Он рассеянно рисовал на оборвыше от календаря какой-то новый мотив, мелькнувший перед ним среди разговора.

— Спор между молодым и старым, — ответил Нестеров, — всегда труден, и неизбежен, и необходим. Так было всегда. И будет. Из столкновения школ рождается будущее, новое искусство, новые ценности.

— Да, — вдруг горько протянул Левитан, — но в этой борьбе есть художники, которые не пристали ни к тому, ни к другому берегу. Мы с тобой были признанными передвижниками…

— Признанными, но не любимыми, — вставил Нестеров. — Ты, я, Константин Коровин и Серов, мы — пасынки передвижников. Среди них нам остались близкими только Репин, Суриков, Виктор Васнецов…

— И еще кое-кто из сверстников, — сказал Исаак Ильич, оставил рисовать и бережно спрятал в папку рисунок. — Недавно я был в Петербурге, виделся с молодежью, дал на выставку «Мира искусства» этюд, дал и передвижникам картину. Я прав перед самим собой. Ни у тех, ни у других я не ко двору. Я ничей. Но меня оба стана обвиняют, что я очень долго делаю выбор. Меня подталкивают, торопят, бранят, ревнуют друг к другу… Это так тяжко… Одни забывают, что я двадцать лет связан с реализмом, с передвижниками, уйти человеку из обжитого дома нелегко, хотя бы в нем жилось уже и не так удобно. Другие негодуют даже на то, что я встречаюсь с главой «Мира искусства» Дягилевым и люблю с ним беседовать. Несколько дней назад один передвижник наговорил мне за этим столом столько любезностей, что по его уходе я вынужден был звать доктора.

Левитан рассказывал, волнуясь и раздражаясь. Уже несколько лет среди художников происходили яростные, непримиримые схватки за главенство в русском искусстве. Талантливая молодежь, увлеченная французским импрессионизмом, выступила против реалистов-передвижников. Она обвиняла их в живописной отсталости, в пренебрежении самостоятельными задачами и целями изобразительного искусства, в порче вкуса современников и самой гибели подлинной русской школы живописи.

За год до смерти Исаака Ильича молодежь основала свою художественную организацию «Мир искусства». Левитан вначале тяготел к «мир-искусстникам». Но, нерешительный и мягкий по характеру, Исаак Ильич не мог сделать окончательного выбора между старым и новым. Он переживал мучительно шум, поднятый вокруг него, стыдился своей слабости, сомневался в друзьях и противниках. Слабое и хрупкое здоровье Левитана испытывало лишнее напряжение, разрушавшее его.

Дружеская беседа при каждой встрече с Нестеровым непременно затрагивала эти трудные, неизбежные вопросы. Художникам было многое не по душе в обоих обществах. Левитан и Нестеров решили создать свое, привлекая в него лучших из молодых собратий. Сегодня Исаак Ильич отнесся с особой горячностью к этой мысли. Левитан и Нестеров уже видели свои будущие выставки, — и друзья сговорились действовать.

Поздней ночью провожал Левитан Нестерова. Они шли тихо по безмолвным московским бульварам, вспоминали протекшую юность, долгий путь в искусстве, который уже сделали, хотели пойти по новому, надеялись на победу. Обоим было хорошо, приятно, уверенно и крепко на земле. Левитан забыл свою трость дома. Да она сегодня была и не нужна. Исаак Ильич хотел жить, бодро и смело шагал, восхищался чудной весенней ночью, словно первый раз в жизни ее увидел. Друзья простились, крепко обняв друг друга. Они надеялись скоро встретиться и не подозревали, что встреча эта была последней.

Смерть застала Исаака Ильича за неоконченной картиной «Уборка сена». Он писал одну из самых своих светлых, жизнерадостных и солнечных вещей в самый канун преждевременной развязки. Через месяц после встречи с Нестеровым Левитан поехал в Химки со своей пейзажной мастерской, как когда-то ездил туда же с ним, молодым и юным пейзажистом, Саврасов. В Химках Левитан простудился. Болезнь свалила его и не дала больше подняться. Среди консилиума врачей был Антон Павлович Чехов.

Великий русский пейзажист умер 22 июля 1900 года.

После похорон в столе Исаака Ильича близкие нашли огромную связку писем. На ней лежала маленькая записка, написанная Левитаном. В ней завещал он сжечь после его смерти все письма. Желание покойного исполнили. Сожгли письма художников Серова, Нестерова, Поленова, Карзухина. Больше всего было писем А. П. Чехова. Их тоже не пощадили…

В тот год стояло удивительное лето. Сирень цвела два раза. Умирающий Левитан застал начало второго цветения. Окна мастерской и жилых комнат были настежь. В тяжелых и душных июльских сумерках лиловые и белые цветы свисали почти до самых подоконников. Левитан с усилием поднимал голову с подушки, тянулся к окнам и, лежа на боку, не отрываясь смотрел на свои любимые цветущие кусты…

Москва, 1930–1940

Содержание

Венок мертвым … 5

Семья … 8

В эти годы … 12

На Мясницкой … 16

В мастерской Саврасова … 42

Салтыковка … 59

Сокольники … 75

Обыкновенная история … 91

Саввина слобода … 118

Глухая зима … 134

Максимовка … 142

Бабкино … 152

Кувшинникова … 175

Плес … 183

Три картины … 199

На закате … 224

Великий художник Исаак Ильич Левитан (1860–1900) был известным сердцеедом и страстно нравился женщинам.

Красавец с пылающим взором разбил немало сердец и сам мучился любовным недугом.

Его роман с Софьей Петровной Кувшинниковой оставил след в классической литературе, натолкнув Чехова на один из лучших его рассказов — «Попрыгунья». Жена полицейского врача Софья Кувшинникова — незаурядная пианистка, одаренная художница, чьи работы приобретал П. М. Третьяков, хозяйка салона, где собирались знаменитости. Темноглазая, смуглая, с фигурой Афродиты, по воспоминаниям современников, она привлекала своей неповторимой оригинальностью.

Книга писателя Ивана Евдокимова (1887–1941), произведения которого высоко ценил Горький, прежде всего биография души удивительного русского пейзажиста.