Немецкая катастрофа. Размышления и воспоминания - Фридрих Мейнеке

2. Немецкий народ до и после основания империи

Начать нужно с того, что обе большие волны XIX века – национальная и социалистическая – имели в Германии свой индивидуальный облик и активно взаимодействовали друг с другом. Их столкновение и борьба оказались здесь более жесткими, чем у других народов. В результате оба движения приобрели воинственный характер, который при попытке соединить их в подходящий исторический момент должен был оказать на исход этой попытки зловещее влияние. Данное обобщение нужно теперь подтвердить конкретными фактами.

Национальная волна поднялась в Германии примерно за полвека до социалистической. Новый буржуазный средний класс появился на сцене гораздо раньше, чем новая пролетарская масса. Простая причина роста последней – технико-экономический переворот[9] – начался у нас позднее, чем в Западной Европе. В то же время ранее созревание и высокий духовный расцвет буржуазного среднего класса объясняются его умножением, начавшимся еще в XVIII веке.

О национальном движении в полном смысле слова – когда речь идет о национальных чувствах не отдельных людей или малых групп, а целых слоев общества – можно говорить только со времени оккупации и Освободительных войн[10]. С этого же времени начинаются определенные перемены в самой сущности немецкого народа, которые необходимо знать, чтобы хоть как-то понять нашу судьбу. Вильгельм фон Гумбольдт[11] с присущей ему остротой восприятия уже в 1815 году заметил изменения, казавшиеся ему одновременно приобретением и потерей, но все же, вероятно, потерей более, чем приобретением. Он смотрел на полных патриотизма воинов и говорил о том, что видит в них новый великий и благородный характер, хотя и намного более привязанный к повседневности, чем у поколения Гёте, к которому принадлежал он сам и которое было способно подняться выше обыденной реальности.

С каждым десятилетием эта укорененность в сегодняшнем дне усиливается, а потребность в идеальном, высшем, вечном отходит на второй план. Гёте однажды сказал Цельтеру[12], что сегодняшние люди хотят только богатства и скорости. Новое волшебство паровых машин и железных дорог создает новый культ угля и железа. Новый реализм овладевает духовной жизнью, он положил конец бытию, ориентированному на развитие и одухотворение собственной личности, и направил разум в сторону жизни в составе масс, социальных структур и нации в целом. К этому позднее добавились всем известные внутриполитические процессы[13], возмущение полицейским государством, требование конституций, которые должны были помочь среднему классу прийти к власти. Так готовилась революция 1848 года; это не просто люди потребовали большей свободы, это, как сказал Дальман[14], в первую очередь нация потребовала власти для себя.

Однако современный немецкий «человек силы», которого мы только что с ужасом наблюдали прямо перед собой, тогда еще не сформировался окончательно. Было еще много промежуточных ступеней в развитии немцев от эпохи Гёте к эпохе Бисмарка и от эпохи Бисмарка к эпохе Гитлера. Прислушавшись, на каждом новом этапе можно было почуять напор все более многочисленной и требовательной народной массы. Еще Гегель говорил о наступлении масс; их количественный рост привел к качественным переменам.

Начиная с середины столетия высшей целью немецкой культуры было сохранить священное наследие эпохи Гёте, чудесным образом доставшееся немецкому народу, сберечь его от натиска масс и соответствующего огрубления и вырождения, но одновременно энергично служить всему, что в желаниях масс казалось живым и плодотворным. Синтез духа и власти, государственнических и духовных сил, синтез культуры, государства и нации, космополитной буржуазии и национального государства – все это, однако, уже тогда с легким преобладанием идеи власти и нации; таковы были устремления группы немецких интеллектуальных лидеров, которых сейчас называют «классическими либералами» и которые с конца пятидесятых годов публиковались на страницах «Прусского ежегодника». Генрих фон Трейчке[15] был, возможно, их величайшим и наверняка самым влиятельным представителем. Рядом с ним появилось множество значительных умов – чудесный и богатый мир, открывающийся в их биографиях и глубинном смысле их сочинений. Однако по сравнению с эпохой Гёте это был серебряный век после золотого, эпигоны, хотя и возвышающиеся над уровнем нашей сегодняшней культуры. Попытка признать острые противоречия и все же использовать их для взаимного оплодотворения являлась специфически немецким феноменом, которого мы не встретим ни в России, ни во Франции, ни в Англии; разве что движение Рисорджименто[16] в Италии демонстрирует нам нечто подобное. Эти деятели хотели одновременно парить в небесах и твердо ступать по земле, гармонически сочетать права свободного и гордого индивида с требованиями коллективных сил государства и нации. Однако было ли это возможно – и в принципе, и в конкретных германских условиях?

Синтезу, который пытался создать классический либерализм, угрожала большая опасность с двух сторон; в конечном счете она выхолостила и уничтожила его. С одной стороны, опасность исходила от тех сфер жизни, которые он пытался направлять и объединять, – конкретно говоря, от прусского государства с его монархически-милитаристской структурой и верхних слоев буржуазии, ориентированных частью на капиталистическую прибыль, частью на более глубокое образование. Второй угрозой этому синтезу был уже описанный выше основной процесс XIX века – пересечение двух волн, национальной, опиравшейся на средние классы, и социалистической, опиравшейся на растущие массы. Рассмотрим эти угрозы поочередно.

В прусском государстве со времен Фридриха Вильгельма I[17] и Фридриха Великого жили две души – культурная и враждебная культуре. Прусская армия в том виде, какой ее создал Фридрих Вильгельм I, сразу же породила примечательно заразительный милитаризм, воздействовавший на всю гражданскую сферу и не имевший аналогов в соседних государствах. Уже в путевых заметках Монтескье, где он описывает свое пребывание на границе между Ганновером и Пруссией, можно найти по этому поводу безрадостные слова. Однако оставим в стороне вопрос о возникновении прусского милитаризма; рассмотрим лишь его влияние на судьбы немцев в XIX столетии. Пока в Германии была надежда на успешный синтез власти и духа, мы и на милитаризм смотрели более снисходительно, подчеркивали его несомненные высокие моральные качества: железное чувство долга, аскетичную строгость службы, дисциплину характера. При этом легко упускалось из виду, что дисциплина одновременно означает единообразие, сужает кругозор, приводит к бездумному подчинению всем вышестоящим инстанциям и умерщвляет многие плодотворные жизненные источники. И уж совершенно игнорировали апологеты прусского милитаризма тот факт, что под покровом внешней дисциплины свободно чувствовали себя все безнравственные страсти и наклонности. Жизнь общества могла пострадать от того, что государственные мужи и генералы, выросшие в атмосфере милитаризма, начали определять судьбу нации. Это должно было стать очевидным уже в эпоху Освободительных войн, когда оказалась предпринята первая смелая