Немецкая катастрофа. Размышления и воспоминания - Фридрих Мейнеке

попытка соединить дух и государство; после первых блистательных результатов она оказалась погублена узколобым монархом с мышлением военного[18] и столь же узколобой и вдобавок эгоистичной прослойкой дворянства и офицерства. Резкое окончание в 1819 году прусской эпохи реформ[19], символом которого стала отставка Вильгельма фон Гумбольдта и Бойена[20], должна трактоваться как победа враждебной культуре души прусского государства над культурной душой. Разрыв между обеими душами прошел через весь девятнадцатый век и был унаследован двадцатым – пока, наконец, прусский милитаризм не нашел для себя удобное место в том общем котле, в которой Адольф Гитлер бросал все подходившие ему субстанции и соки германской истории. Мы еще поговорим подробнее о роли милитаризма при создании Третьего рейха.

Как бы то ни было, в эпоху основания империи плохие и опасные для общего процветания черты прусского милитаризма отступили на второй план на фоне блистательных свершений; его мощь и дисциплина послужили национальному единству, строительству бисмарковской империи. Теперь он был словно освящен успехом, и прусский лейтенант шагал по миру как бог, а буржуазный лейтенант резерва[21] – по меньшей мере как полубог. Требовалось получить ранг офицера резерва, чтобы к тебе всерьез относились в буржуазном обществе и в особенности на государственной службе. Так милитаризм проник в жизнь бюргеров, так появилось типичное пруссачество с его наивным самолюбованием и опасным сужением интеллектуального и политического кругозора. Все оказалось переплавлено в единую неподвижную фигуру. Нужно бесчисленное множество раз за долгие годы жизни увидеть перед собой этот типаж, ощутить его в себе, бороться с ним, медленно внутренне освободиться от него, чтобы в полной мере осознать его власть над умами. Только так можно понять эффект той сентиментальной комедии, которую Гитлер вместе с Гинденбургом[22] разыграл 21 марта 1933 года над гробом Фридриха Великого[23]; национал-социализм должен был выступить в роли наследника всех великих и прекрасных прусских традиций.

Теодор Фонтане[24] как никто другой выразил все великое и прекрасное, что имеется в прусской традиции. И все же в самом конце жизни, в 1897 году, став критическим и проницательным, он в одном из писем обрушился на свое прусское окружение. Его слова нельзя отвергать только на том основании, что они содержат в себе серьезные преувеличения. Пруссачество, писал он, есть низшая из когда-либо существовавших форм культуры. Только пуританизм еще хуже, поскольку тотально лжив. И еще: «Милитаризм – то, с чем следует порвать в первую очередь».

Эти пресловутые пруссачество и милитаризм стали тяжелым бременем, лежавшим на творении Бисмарка и перешедшим по наследству к его гибридному преемнику. Однако и в делах самого Бисмарка присутствовало нечто такое, что находилось на границе между благодетельным и гибельным и в дальнейшем склонилось в сторону последнего. Это нелегко признавать тем, кто вырос под сенью бисмарковского творения и сполна насладился его благами. Как часто мы ощущали себя свободными и гордыми на фоне немецкого прошлого – в этой державе 1871 года, пышно расцветающей, дающей простор для жизни каждому из нас! Однако потрясающие события Первой и в еще большей степени Второй мировой войны не позволяют обойти вопрос о том, заключались ли зерна будущих несчастий в самой сути этой державы. Мужественное и открытое историческое мышление должно ставить такой вопрос применительно к любому великому и на первый взгляд благотворному явлению прошлого, позднее затронутому вырождением. Только тогда можно почувствовать атмосферу исторической трагедии, человеческого и исторического величия и одновременно той неоднозначности, которой всегда будут окружены Бисмарк и его творение – в то время как творение Гитлера необходимо причислить к всплескам дьявольского начала в мировой истории.

Обратимся к 1866 году[25] и бисмарковской политике «железа и крови». С глубоким чувством воспринимаешь сегодня тогдашние голоса, предупреждавшие о приближающемся большом несчастье – голоса таких значительный фигур, как Якоб Буркхардт и Константин Франц[26]; в качестве третьего можно назвать чудаковатого шваба Христиана Планка[27]. Действия Бисмарка, говорили они, потрясают известные основы сообщества западных государств и западной культуры и представляют собой революцию, которая благодаря глубине своего воздействия приведет к новым и новым революциям, к началу эпохи войн. Она означает победу макиавеллизма над нравственными и правовыми принципами в общении народов, а в своем стремлении к власти и наслаждению губит высокую и одухотворенную культуру. Будем честны: сколь бы односторонними ни были эти обвинения, в них есть зерно истины. Разумеется, тут же выступят защитники Бисмарка, укажут на все другие случаи макиавеллистских практик в тогдашней Европе и подчеркнут, что Бисмарк сам видел пределы силовой политики и после 1871 года своей политикой мира немало послужил сообществу западных народов. «Вы знаете, что я не могу любить Бисмарка, – сказал мне во времена Третьего рейха мой друг, датский историк. – Но я должен сказать: Бисмарк был частью нашего мира».

Ему нужно отдать должное как своего рода пограничной личности. При нем еще в какой-то степени существовал синтез власти и культуры, к которому стремились интеллектуальные лидеры движения за объединение. Сами эти лидеры – в первую очередь, Трейчке – во времена Конфликта[28] жестоко критиковали первые шаги Бисмарка, но в 1866 году превратились в его почитателей и поборников. В результате в тандемах власти и культуры, духа и государства центр тяжести медленно, но верно смещался в сторону власти и ее производных. Я могу сам выступить в роли живого свидетельства этого процесса, проходившего во мне до тех пор, пока я не начал в годы перед Первой мировой войной возвращаться к гуманистическому восприятию.

Можно вновь и вновь говорить о том, что силовое, макиавеллистское мышление не ограничивалось Германией, что у нас о нем говорили более откровенно, но практиковали не чаще других. Это совершенно справедливо, но именно открытость и недвусмысленность, принципиальная прямота и осознанность, удовольствие от бесцеремонных действий, склонность возвышать практические вещи до уровня мировоззрения – все это было специфически немецким и предвещало зловещее будущее в том случае, если бы чисто теоретические – поначалу – размышления стали оружием в руках некого деятеля. Немецкая идея силового государства, развитие которой началось с Гегеля, нашла свое худшее и самое губительное высшее воплощение в Гитлере.

Такова история морального упадка немецкого народа, которую мы пытаемся понять в самых общих чертах, наощупь продвигаясь вперед.

Весьма сложно нарисовать справедливую картину интеллектуально-культурного развития Германии в первые десятилетия после основания империи, отдав должное и добрым, и дурным зернам, содержавшимся в ней. Нельзя ограничиваться обычным сегодня, зачастую лишь повторяющим слова Ницше суждением о «выхолощенном либерализме». Уже