От интернационализма к постколониализму. Литература и кинематограф между вторым и третьим миром - Росен Джагалов

не «созрели», а пролетариат недостаточно силен или многочислен, отрицая таким образом применительно к другим странам пересмотр марксизма, осуществленный Лениным в случае России (не обязательно ждать, пока «созреют» условия)[23]. Вместе с тем основание Движения неприсоединения, антиколониальные силы, упрочившиеся в разных регионах, и знаковые революции в Китае и на Кубе привели к утрате Советским Союзом прежней монополии на государственную поддержку антиколониализма и антирасизма. Кроме того, как показывает очень небольшое количество женских имен в этой книге, советский интернационализм если и не был чисто мужским делом, то, по крайней мере, не интересовался вопросами гендерного равенства. Никакой роли в нем не играла и расовая принадлежность – факт, который участники этого движения из советской Средней Азии призваны были замаскировать. Сам дискурс расы – чрезвычайно чувствительная для объединений третьего мира тема – вызывал серьезное беспокойство у советских культурных организаций послесталинской эпохи: они видели в ней потенциальную угрозу, так как составляли часть бывшей империи с преимущественно белым населением. Как я покажу далее, на протяжении последних двадцати пяти лет существования СССР красная звезда Октябрьской революции постепенно меркла в глазах интеллектуалов и аудитории третьего мира, и рост ресурсов, которые советское правительство вкладывало в подобные проекты, лишь отчасти компенсировал эту потерю.

В последнюю, постсоветскую фазу этих отношений – в эпоху забвения и руин – не только прекратил существование Советский Союз, но отчасти свернулся и проект третьего мира, а также некогда поддерживавшие его культурные институции. Остались лишь осколки: воспоминания об индийских мелодрамах, на которые массово шли советские зрители, московские исследовательские институты – стран Азии и Африки, Латинской Америки, востоковедения, – переживающие не лучшие времена, и огромное количество переводной литературы этих регионов, лежащей в российских библиотеках практически мертвым грузом. Аналогичным образом в некоторых странах Африки, Азии и Латинской Америки можно обнаружить букинистические магазины и библиотеки – частные и государственные, – где стоят многочисленные тома русской или советской литературы, напечатанной московским издательством «Прогресс» или его местными партнерами, левыми издательствами, равно как и читателей, которым памятны эти книги. Ряд режиссеров из этих регионов учились в конце 1950‑х – 1990‑е годы во ВГИКе в Москве. Но прошлое не всегда остается позади. В данной книге прослеживаются связи между каноническими постколониальными литературой и кино, с одной стороны, и советскими и западными левыми нарративными моделями 1920–1930‑х годов – с другой, а также между современной постколониальной теорией и дискурсами, рожденными в рамках ориентированных на СССР культурных платформ третьего мира, или раннесоветским опытом (до Второй мировой войны). Такая долгосрочная перспектива дает нам основание поставить под вопрос усеченную версию истории, начинающуюся 1978 годом (когда вышел «Ориентализм» Эдварда Саида) и сложившуюся в основном русле постколониальных исследований, показав, что последняя представляет собой лишь позднейший этап гораздо более давней традиции критической мысли о колониализме, как неоднократно подчеркивали марксисты-постколониалисты Уорикской школы в спорах с коллегами-постструктуралистами[24].

Сопоставляя второй и третий мир – два региона, обычно рассматриваемые или обособленно, или сквозь призму их отношений с Западом, – эта книга предлагает новый взгляд на оба. С точки зрения стран третьего мира советская история выглядит совершенно иначе, чем в стандартных западоцентричных или отечественных нарративах. В такой перспективе главным итогом Октябрьской революции оказывается не победа рабочего класса над силами капитализма, как полагали западноевропейские левые, а громкий призыв большевиков к национальному освобождению, формирование соответствующей модели развития и появление единственного в мире государства, стремящегося и способного поддерживать антиколониальную борьбу с западным империализмом в других странах. В сознании многих представителей небелой расы, таких как У. Э. Б. Дюбуа, живших в странах с расовой сегрегацией и посещавших Советский Союз на раннем этапе его истории, уникальное стремление к расовой справедливости и равенству, характерное для СССР в межвоенный период, затмевало сталинскую диктатуру[25]. Возникновение третьего мира как проекта лишило Советское государство эпохи холодной войны этой монополии на государственный антирасизм и антиколониализм.

Перспектива третьего мира побуждает пересмотреть и современную историографию СССР: меняются не только ключевые для нее места (не Веймарская республика, а Китай в период власти Гоминьдана, не Чехословакия 1968 года, а Вьетнам), но и узловые события. Скажем, запросам африканских (афроамериканских) активистов больше отвечал третий период мирового коммунистического движения с присущей ему разнородностью, а не период Народного фронта, объявленный Коминтерном в 1934 году, ожививший коммунистические партии в Западной Европе и Северной Америке[26]. Для коммунистов Ближнего Востока голос, поданный Советским Союзом в поддержку решения ООН по разделу Палестины, на десятилетия дискредитировавшего эту организацию в глазах арабских интеллектуалов, значил больше, чем происходившие в то же время в самом СССР репрессии и кампания по борьбе с космополитизмом, о которых они мало что знали. Разоблачения, с которыми в 1956 году выступил Хрущев в своем секретном докладе, подорвали веру миллионов западных коммунистов, зато их арабские товарищи в тот же год радовались советской поддержке Египта во главе с Насером, столкнувшимся с ударом со стороны одновременно Великобритании, Франции и Израиля из‑за Суэцкого канала. Экономическая помощь СССР другим странам заслоняла преследование советских диссидентов. С этой точки зрения «мирное сосуществование», провозглашенное Хрущевым и Брежневым, кажется уже не успешной или по крайней мере разумной стратегией, необходимой, чтобы избежать Третьей мировой войны, а предательством борьбы с империализмом, от которой СССР все охотнее отказывался ради разрядки в международных отношениях. Именно последующее неприятие Советским Союзом партизанских движений и других примеров того, что в СССР называли «авантюризмом», в первую очередь оттолкнуло от советской политики и культуры многих радикально настроенных представителей третьего мира. Такая логика отчасти объясняет гнев и разочарование Фиделя Кастро и Че Гевары в ответ на решение Хрущева убрать с Кубы ядерное оружие: они думали не о предотвращении ядерной катастрофы, а о том, что их страну использовали как пешку в мировой холодной войне. Перестройка и ее кульминация – распад Советского Союза – тоже воспринимались скорее не как демократизация, а как предательство, поскольку вынудили Советский Союз отказаться от обещанной многим странам Африки, Азии и Латинской Америки поддержки.

Аналогичное переосмысление советской литературы, кино и культуры с позиции третьего мира заставляет радикально пересмотреть привычный нарратив о невероятной плодовитости авангарда 1920‑х годов, на смену которому пришли удушающий соцреализм и культурная изоляция сталинской эпохи, затем оттепель, когда советское общество вздохнуло свободнее и открылось Западу, борьба между неосталинистами и сторонниками реформ, возникновение самиздата и тамиздата, формирование эмигрантской культуры в Западной Европе и США и т. д.[27] Хронология взаимодействия СССР с культурами Африки, Азии и Латинской Америки отличалась от хронологии советских контактов с левыми литераторами или кинематографистами Запада даже на самом элементарном уровне. Более того, мало кто из читателей и зрителей в Африке, Азии и Латинской Америке мог наблюдать советскую культуру в таком ее последовательном развитии и с такими коннотациями; гораздо чаще русские и советские литературные произведения и фильмы возникали вне контекста, и публика наполняла их совершенно новым значением. В восприятии третьего мира даже классическая русская литература XIX века, истолкованная сквозь телеологическую призму большевистской революции, зачастую представала как литература революционная. И смысл советских романов и фильмов также творчески искажался, чтобы вписать их в парадигму освободительной борьбы в Африке, Азии и Латинской Америке.

Как показывают недавние исследования, советская перспектива, в свою очередь, способна обогатить наше представление об африканской, азиатской и латиноамериканской истории, которую опять же принято рассматривать либо саму по себе, либо с точки зрения западного (нео)колониализма. Тенденция ученых сводить международные контакты трех регионов к отношениям с доминирующим Западом мешает осознать богатство глобального воображения, сложность и прочность связей между странами Востока, текстуальные и материальные потоки, циркулировавшие между ними на протяжении короткого XX века. Не разобравшись в истории второго мира, мы не сможем понять, почему столько африканских государств именовали себя «социалистическими», почему многие уроженцы Восточной Европы ездили в Монголию, Китай, Вьетнам и на Кубу